С мертвого сада под зимним нависшим небом,
С горького знания - руки твои полны -
Что ни черпай - обжигающим серым снегом.
Год начинается с каменной мерзлоты,
С белой лавины, что давит и оглушает,
С пустоши, где, замерев, замерзаешь ты -
В розовых тапочках с кроличьими ушами.
Год начинается с гребня большой волны,
Падающей беззвучно и неизбежно.
Все, что потом остается - сад тишины:
Мертвые кроны, снег, нелепая нежность.
Может найтись странное, крупное, дорогое, тупое - это мышь-лист, в конце концов.
Варианты не из списка не возбраняются - если вы действительно уверены. 
Без подарка, естественно, тоже норм. "Люди, живые люди! И лица, лица!"
1. Деньги, ибо.читать дальше
2. Вкусное
читать дальше
3. Медицина
читать дальше
4. Уход за собой и сделать красивенько
читать дальше
5. Одежда и носимое
читать дальше
6. Хозбыт
читать дальше
7. Всякое с iHerb
читать дальше
8. Прочее
читать дальше
9. Антивишлист:
читать дальше
А 25.10 после работы я думаю засесть либо в Муму на Тверской, либо в Граблях на Тверской же, где-то с 18.00-18.30, и до как пойдет.
Если кто хочет про подарки - вишлист следующим постом. Но вообще это не самое важное и обязательное.
Ловить меня отдельно тоже можно, падать в гости - тем более (но у нас все еще странное расписание, бардак, коты, тараканы и нас четверо).
Красивый большой подарок,
Сделать и подарить,
И больше не говорить
О том, как сильно ты любишь,
Как невозможно любишь,
Как хочешь услышать голос,
И чтоб в груди не кололось,
И чтоб огоньки в глазах,
И чтоб не понять - нельзя...
Придумал, продумал, создал.
А вышли неловкие слёзы,
А вышло как вышло - больно.
Кому бы сказать - довольно,
Прости, отпусти, не надо,
Как попросить пощады?..
- Амбарусса21.08 - "Терн, Железо и яблоки" ("Ламмас"/"Лугнассад"), ДР Лиссиэль - бантиарна Драйне ни Дайреанн - done.
27-29.08 - "Южный Предел" (Джонт, Мэсс, Уайт) - капитан Лазарус Форпарадис
3-5.09 - "Облачные глубины" - кухонная команда
2.10 - ГП от Сули - Августа Лонгботтом
8-10.10 - "Стена правил" - Вэнь Чжулю
ноябрь - Зилант - ???
3-5.12 - игра Энид по корейским дорамам - кухонная команда
Звать можно, хотя все еще лучше прицельно, чем "вообще" (но лучше вообще, чем вообще не). Накуривать можно. Падать на хвост можно. Напоминать, если обещалась и забыла - нужно.
Доступ к записи ограничен
Бешеное пламя бешеной пляски - таков единственный закон дней Краткого Солнца. Разжигайте костры, искры которых взовьются до самых зимних туч - подобные огненным горам утраченной родины, подобные подземному огню, погубившему те горы! Согревайте в котлах горькое хмельное питье из можжевеловых игл и алых ягод позднего лета, пейте его, не жалея - пусть кружит голову так же, как кружит ее терпкое счастье полета, пусть горечью невозвращения остывает в горле! Пляшите в языках пламени, как ни в какую другую ночь и ни в какой другой день - невозможно быть повторенной Пляске Краткого Солнца, как не бывает второй родины у родившегося единожды, как прежней земле, огненной и прекрасной, не быть никогда родной для нынешних крылатых!
Пейте.
Пляшите.
Пойте.
Сражайтесь.
Любите друг друга.
Не смейте отнимать жизнь и не смейте приводить чужаков. Священные костры Пляски - не место и не время для смерти, не место и не время для вражды, не место и не время для бескрылых.
Дни и ночи Краткого Солнца – время ожившей памяти. Время недолгого единения с душами прежних крылатых, знавших Берега Живого Огня и оставивших родину ради жизни. Время еще более мимолетного соприкосновения с изначальным пламенем и текучим камнем, чья поистине великая любовь породила первого из крылатых. Оттого верили, что дети, зачатые в дни и ночи Пляски Краткого Солнца, непременно родятся, а рожденные в огнях Пляски –непременно станут на крыло, и это меньшее, чем одаряет Пляска. Однако с тех же самых пор говорили, что невозможно родиться крылатому без огня, но чрезмерно жаркое пламя, наделяя дитя редкой мощью и красотой, губит рождающего.
И тем не менее, многие, очень многие готовы были зачинать и рождать детей в дни Пляски. Не было, наверное, крылатого, не одержимого мечтой о пламени в жилах, знакомом большинству лишь по сказкам, о долгой жизни и высоком полете. И мало было тех, для кого осторожность действительно значила больше, чем возможность создать новую жизнь и пламя. А все оттого, что земля, приютившая крылатых после бегства, была и далее столь же холодна, как в день, когда они сошли со своих лодий на скалистый берег. Дни складывались в сезоны, сезоны – в годы. Все труднее становилось летать. Дольше и тяжелее заживали раны. Редко рождались дети, еще реже доживали до становления на крыло. А из самых отчаянных, рискнувших вновь развернуть лодьи в открытое море, не вернулся ни один.
Сложно, однако, было не понимать, что холодная земля, холодное море и лишенные огня скалы не станут теплее и приветливее ни через век, ни через десять. И потому из поколения в поколение находились отважные, отправлявшиеся в путь ради неведомой новой родины, без которой не мыслили дальнейшей жизни. На полночь, на полдень, на восход… но никогда – на закат. Никогда – в ту сторону, откуда пришли крылатые, и где теперь было лишь море.
Каждый знал, что в ночи Пляски живое пламя и текучий камень, духи-породители, могут коснуться крылатого, наделив его жаром, достаточным для рождения сильного, способного жить ребенка. Старшие говорили, что духи могут дать больше: знание о том, куда следует идти на поиски новому отряду, а равно - знание о том, что пора идти.
Бешеное пламя бешеной Пляски разгоралось в кострах и в жилах. Кого оно одарит сегодня? И чем?
Я смеюсь почти до колик:
День с работою одной -
Все равно что выходной.
Я веселый трудоголик,
Я маньяк - не видно, что ли?
Как бухарики бухать,
Я ищу себе впахать.
Я веселый трудоголик.
Нервный тик за этот столик!
Нет, пока что не инсульт.
Ave labor! Deus vult!
Какие б ни стояли времена,
Какие б ни грозили перемены -
Во тьме упорно зреют семена.
И ночь за ночью, ибо ночь темна,
Исправно совершается она -
Безмолвная, бессонная работа,
Не знающая берега и дна.
Но прежде утра грянет тишина,
И в самый тёмный час встаёт волна,
И всадники, всегда числом четыре,
Привычно привстают на стременах.
Меня бесит, что если кому-то надо под работу трепаться, включить музыку, пить чай, спорить за мастережку - это добываемо и реализуемо, а если мне под работу нужны тишина или словеска - хрен мне, а не запрошенное.
Меня бесит, что если я честно говорю, что чего-то не умею, мне не верят, пока не врежутся в мое неумение лбом, но уж тогда удивляются масштабам трагедии и глубине дна с пылом античного героя.
Меня бесит, что таблетки то ли не помогают, то ли одно из двух.
Меня бесит, что на жалобы на глюки компа, сети, дайрей, твиттера, вконтакта, чего угодно я могу получить только ответ "а у меня не глючит".
Меня бесит, что меня и мой интерес, а равно мои вопросы, запросы и просьбы замечают в лучшем случае с третьего-пятого раза, и совершенно нормально позвать меня в зумовку и тут же поставить ее ровно на мой рабочий вечер.
Я не могу так больше.
Потому что себя из клочков уже не собрать,
Потому что растечься зеленой лужицей слишком сложно,
Потому что ни сил, ни готовности больше нет
Ни грести и заткнуться, ни просто идти на свет,
Ни лежать в направлении.
Проклято.
Невозможно.
Социальные танцы - такой заводной конструкт:
Где голодные игры, где просто мартышкин труд.
Нарисуй на себе лицо, улыбнись натужно -
И с утра и до вечера, с вечера до утра...
Иногда остается только встать и орать.
А потом не орать.
А потом и стоять не нужно.
...много ли расскажут о том, как они шли через море? Оставляя позади горящие горы, спешно покидая гибнущие в огне берега и отмели, не зная, есть ли там, впереди, земля? Наскоро выводя на открытую воду уцелевшие лодьи, и только после этого на коротком крыле перенося на борт раненых, детей и припасы? Возвращаясь в первые дни, спускаясь так низко, что жар от раскаленной тверди начинал всерьез припекать перепонки крыльев, и глядя, как оставленные ими пески спекаются в разноцветное стекло в потеках сажи, а по высохшим руслам вместо испарившейся воды катятся стремительные черные волны пепла и медленные серо-красные – лавы?
Мореходного дела они по-настоящему не знали. Никогда и никто прежде не осмеливался уходить от берега более чем на два-три дня попутного ветра, да и то по большей части паря в воздушных потоках и отдыхая на палубе. А теперь и ветер не был союзником. Попутный, он нес вслед искры и дым, вынуждал задыхаться, заходиться в кашле, и не переставая черпать морскую воду в попытке не позволить парусам и палубам загореться. Становясь же противным, он отбрасывал беглецов назад, в объятия исполинского огня.
Поначалу пытались идти на полночь вдоль берега, по первому обрыву глубины, благо прибрежное течение вроде бы благоволило выжившим и несло лодьи легко и бережно. Но настал вечер, когда первая из лодий, шедших вдоль цепочки островов, обратилась в плавучий костер, и огромных усилий стоило погасить пожары на второй и третьей: подземное пламя, от которого они бежали, добралось и сюда, разорвав островки надвое от подножия до вершины. Неширокий пролив, показавшийся кормчему защитой от ветра и разыгравшихся волн, оказался ловушкой, вырваться из которой сумели не все. И немалой удачей следовало счесть то, что почти никто не успел укрыться в этой ловушке.
Тогда они и повернули в открытое море, более не пытаясь оглядываться. Невзирая на то, что восходящие и нисходящие потоки, привычные каждому с детства, перепутались и смешались, и почти каждому, сохранившему крылья, пришлось становиться на крыло заново. Ветра становились тем более переменчивыми, чем дальше уходили от родного берега лодьи выживших, но каждый в свой черед поднимался в воздух, чтобы несколько часов кружить над ползущей по волнам деревянной стаей: места на палубах и под палубами отчаянно не хватало. Каждый помнил, что отяжелевшие от лишнего груза лодьи пойдут на дно, стоит лишь совершить малейшую ошибку, но никто не знал, есть ли у моря дно.
А земля впереди все-таки была.
И она не горела.
И был день, когда истрепанные волнами лодьи вошли в длинный залив, похожий на трещину в толстом ломте берега. Медленно сужаясь, залив привел их к устью реки, и там беглецы сумели сойти на берег. Кругом вздымались скалы, так похожие на скалы их родины, серые склоны выглаживал ветер, так похожий на прибрежный ветер прежних берегов, и невысокие деревья, цепляющиеся за эти скалы, так знакомо простирали по ветру ветви, покрытые пучками темно-зеленых игл. Вот только родные скалы были горячими от солнца и подземных огненных токов, а эта, новая, земля холодила ступни и едва ли не из самой чешуи выпивала тепло.
Но это была земля. И беглецам предстояло научиться здесь жить.
На осень одна игра с шансами отпадает по повышению взноса, ещё с одной всё и было сложно на уровне "не понимаю, что мне там делать", по третьей затяжная тишина на всех фронтах, ещё две пытаются встать на одни даты, и на шестой я не чувствительность мутирую в полумастерскую фигуру.
Ещё штуки три существуют в теории и от одной до шести в мастерской замысле, но на шансы воплотить хоть что-то тут пока вообще смотреть некуда.
А играть хочется. Особенно когда рядом упарываются, готовятся, генерят словески и сыгровки. А у меня есть работа. И перспектива ещё работы. И организационка куска игры. И ещё немного работы, на которую нет сил.
Вопрос, блин, века - делать-то что...
Что-то я подзапустила выкладку. Исправляюсь. Пусть вот сегодня будет еще кусочек из относительной предыстории.
Хейм угасал. Этого было трудно не понимать. Это было тяжело видеть и знать. Но еще труднее, еще тяжелее было принять это, тем более, что от начала холмов и рек ни один из аулль не был славен умением терпеть и смиряться. Мастерством славились, воинским искусством, колдовской мощью и изощренностью, но не смирением. Никогда. Казалось невозможным, чтобы аулль в своей гордыне однажды уступили чему бы то ни было.
И все же холод, сковавший сперва только дальние моря, оказался сильнее. Его равнодушную величавую медлительность поначалу было легко не заметить. Слишком уж далекими казались пределы Гремящих Льдов - что из случившегося там могло когда-либо коснуться земли живых? Немногим позже она уже завораживала, эта обманчиво неподвижная сверкающая полоса в окоеме, каждые несколько недель вырастающая на волос, и на волос становящаяся ближе. Еще через время ледяная стена стала столь величественной, что самые юные не могли представить мир без нее: море, не окаймленное сияющим серебром, осталось для них только в песнях и на гобеленах.
Так же, как небо, не затянутое темно-серым пологом. Вопреки всей стремительной мощи морских ветров хмурые тучи все реже раскалывала синева. Если же тучам случалось опуститься к земле, оборачиваясь туманом, на белых лицах и руках аулль оставались серые потеки.
Гобелены были искусно вытканы и бережно хранимы, песни и сказания - не менее искусно сложены, но зримое-в-глубине уступало тому, чего можно коснуться рукой, а не только увидеть. Юные знали зримое-в-глубине прекрасным, но не знали настоящим. И мало-помалу те, кто старше, начинали забывать, как скользят по коже теплые солнечные лучи, и как белые облака густым туманом ложатся на макушки холмов.
И все же аулль не смели даже издали помыслить о том, чтобы покинуть хейм, пока было возможно оставаться. Пока ледяная стена не придвинулась вплотную, пока отколовшиеся от нее глыбы не закупорили однажды ночью устье Той, Что О Многих Ветвях. Пока не оказалось, что самые юные не в силах встать с постели, и согреть их не способны ни огонь очага, ни колдовские настои.
К порогам хейма пришла зима, какой не помнили даже песни и гобелены.
Аулль держались долго, действительно долго. Но дети в хейме рождаются редко, и до первой зрелости остаются хрупкими. Ударив по детям, зима сломала их.
Аэгир знал, что последним из аулль идет по сумрачным путям под холмами. Воздух в залах и переходах выстыл, стены покрылись изморозью, отчего путеводная резьба в колдовском свете искрилась и переливалась всеми возможными цветами. Подошвы сапог скользили по каменному полу, выложенному цветными плитками на перекрестках, но по большей части просто отполированному бесчисленными шагами. Многие годы и дни он ходил здесь. По мозаичным травам и лозам этого зала ступал он об руку с сияющей Раунн. Сквозь череду этих арок нес на руках Иминллеав и Роэнн - старших своих дочерей. С этого порога провожал в первый бой сына. У этого очага пел для юных своего хейма. Это было, и это осталось в песнях. Этому не суждено повториться.
Теперь он вернулся проститься, поскольку недопустимо оставлять в час гибели ни родича, ни землю. И кому, как не старшему из поющих зримое-в-глубине, провожать угасающий край мира. Аэгир знал, что обречен возвращаться сюда во снах, и однажды снова войдет в эти залы на самом деле. Въяве - но никем не обещано, что вживе. Краток день идущих по земле, а те, кто оставил хейм, неизбежно должны будут подчиниться иному и новому для себя закону, если только не случится для них земли и неба, согласных изменить течение времени в своем пределе. Согласных создать в себе новый хейм.
Аэгир не знал, возможно ли это.
Они говорят, что у нашей сказки весьма счастливый финал:
Герои живы, герои вместе, скоро придет весна,
Война окончена, кровь замыта, как не было ничего -
Ведь "что-то кончается, что-то начнется", любовь, судьба, волшебство.
А я сижу, к тебе прислонясь - лежу на твоем плече, -
И даже почти не хочу понять, вот это им всё - зачем?
Ты дважды умер и возвратился, я выстояла в зиме.
У нас осталась пустая обойма и заиндевелый меч.
Над мокрым вереском солнце силится краешек приподнять,
И чертова подвига как-то с горкой. По крайности, для меня.
Любовь, конечно, победа тоже, и все, что стоит за ней,
Но мир изменился необратимо - и это всего страшней.
А я устала, и ты устал, и надо хотя бы встать,
И в Бездне видала я объяснять не видящим ни черта.
А что утрачено, чем оплачено, кто от чего спасён -
Финал ведь правда счастлив весьма:
Мы потеряли не всё.
А однажды ты понимаешь, что ты один.
Что неважно, на чьей ты прежде рыдал груди,
И к какому щекой приникал, счастливый, плечу,
И кому доставались твои "хочу - не хочу".
А однажды ты понимаешь, что ты одна.
Что вода холодна, день безрадостен, ночь темна,
Что никто, кроме долга и службы, не ищет встреч,
И заботы с тобой, а тебя-то кому беречь.
Это время тоски - безнадежной сухой тоски,
Малоснежной зимы, обмелевшей напрочь реки,
Молча слепнущих окон, глухой тишины в дому,
Ненаписанных писем - да было б еще, кому.
Это время сошедшего снега, пустой земли,
Смутной памяти о лугах, что весной цвели,
Сорной поросли, мелкой пыли, сухой травы -
Впору волком завыть, только голоса нету - выть.
Так однажды ты понимаешь, что ты один.
В это знание медленно, словно в омут, войди.
Так однажды ты понимаешь, что ты одна.
Опустись на дно. Все забудь. Оттолкнись от дна.
Тот же чистый платок, та же вера в конец разлуки.
Столько лет прошло - а она затевает тесто.
Улыбается - сад мол, бел стоит, как невеста.
Улыбается, разливает кисель по чашкам -
"Это нашим, а это - ну, назови, не нашим.
Если будет тепло - то не будет страшно и больно.
Помню, кто был из чьих - и в этом дому довольно,
Не за этим столом обносить за то, что - другие."
И не знаю, как звать ее - Ксения ли, Мария.
