Что-то я подзапустила выкладку. Исправляюсь. Пусть вот сегодня будет еще кусочек из относительной предыстории.
Хейм угасал. Этого было трудно не понимать. Это было тяжело видеть и знать. Но еще труднее, еще тяжелее было принять это, тем более, что от начала холмов и рек ни один из аулль не был славен умением терпеть и смиряться. Мастерством славились, воинским искусством, колдовской мощью и изощренностью, но не смирением. Никогда. Казалось невозможным, чтобы аулль в своей гордыне однажды уступили чему бы то ни было.
И все же холод, сковавший сперва только дальние моря, оказался сильнее. Его равнодушную величавую медлительность поначалу было легко не заметить. Слишком уж далекими казались пределы Гремящих Льдов - что из случившегося там могло когда-либо коснуться земли живых? Немногим позже она уже завораживала, эта обманчиво неподвижная сверкающая полоса в окоеме, каждые несколько недель вырастающая на волос, и на волос становящаяся ближе. Еще через время ледяная стена стала столь величественной, что самые юные не могли представить мир без нее: море, не окаймленное сияющим серебром, осталось для них только в песнях и на гобеленах.
Так же, как небо, не затянутое темно-серым пологом. Вопреки всей стремительной мощи морских ветров хмурые тучи все реже раскалывала синева. Если же тучам случалось опуститься к земле, оборачиваясь туманом, на белых лицах и руках аулль оставались серые потеки.
Гобелены были искусно вытканы и бережно хранимы, песни и сказания - не менее искусно сложены, но зримое-в-глубине уступало тому, чего можно коснуться рукой, а не только увидеть. Юные знали зримое-в-глубине прекрасным, но не знали настоящим. И мало-помалу те, кто старше, начинали забывать, как скользят по коже теплые солнечные лучи, и как белые облака густым туманом ложатся на макушки холмов.
И все же аулль не смели даже издали помыслить о том, чтобы покинуть хейм, пока было возможно оставаться. Пока ледяная стена не придвинулась вплотную, пока отколовшиеся от нее глыбы не закупорили однажды ночью устье Той, Что О Многих Ветвях. Пока не оказалось, что самые юные не в силах встать с постели, и согреть их не способны ни огонь очага, ни колдовские настои.
К порогам хейма пришла зима, какой не помнили даже песни и гобелены.
Аулль держались долго, действительно долго. Но дети в хейме рождаются редко, и до первой зрелости остаются хрупкими. Ударив по детям, зима сломала их.
Аэгир знал, что последним из аулль идет по сумрачным путям под холмами. Воздух в залах и переходах выстыл, стены покрылись изморозью, отчего путеводная резьба в колдовском свете искрилась и переливалась всеми возможными цветами. Подошвы сапог скользили по каменному полу, выложенному цветными плитками на перекрестках, но по большей части просто отполированному бесчисленными шагами. Многие годы и дни он ходил здесь. По мозаичным травам и лозам этого зала ступал он об руку с сияющей Раунн. Сквозь череду этих арок нес на руках Иминллеав и Роэнн - старших своих дочерей. С этого порога провожал в первый бой сына. У этого очага пел для юных своего хейма. Это было, и это осталось в песнях. Этому не суждено повториться.
Теперь он вернулся проститься, поскольку недопустимо оставлять в час гибели ни родича, ни землю. И кому, как не старшему из поющих зримое-в-глубине, провожать угасающий край мира. Аэгир знал, что обречен возвращаться сюда во снах, и однажды снова войдет в эти залы на самом деле. Въяве - но никем не обещано, что вживе. Краток день идущих по земле, а те, кто оставил хейм, неизбежно должны будут подчиниться иному и новому для себя закону, если только не случится для них земли и неба, согласных изменить течение времени в своем пределе. Согласных создать в себе новый хейм.
Аэгир не знал, возможно ли это.
Очень интересно, такие кусочки мозаки мира, судеб и характеров.