Рыцари Чаши

Написано на ЗФБ-2015 для команды Барраяра.
Спецквест, Камелот!АУ.

Великий король был Эзар Форбарра - даруй ему, Господи, свой покой!
Одиннадцать княжеств и семь королевств собрались под властной его рукой.
Он был бесстрашен, но не был безгрешен, и суд его мало о милости знал,
Но в жажде жизни, длящейся вечно, в надежде коснуться иных начал
Король, умирая, призвал вернейших, и дюжине рыцарей завещал
Тайну о Чаше.

Но тайны Господни - не карта клада и не обещание мира у ног.
За ними никак не послать гонца, и Богу за них не внести залог.
И потому поднялись на зов, что превыше и звонче любых иных,
Не те, кто был призван Эзаром Форбаррой, но те, кто отрекся себя самих.
Их также двенадцать, и много дороже мирских сокровищ любому из них
Тайна о Чаше.

Сэр Майлз невысокого роста, почти что карлик, горбат и хром.
Сэр Майлз так давно в пути, что уже не помнит, когда покинул свой дом.
В высоком замке его ожидают леди-супруга и леди-мать,
Но даже всеблагий Господь не знает, доколе им мужа и сына ждать.
Он дал во славу родных небес обет, и однажды он должен узнать
Тайну о Чаше.

Сэр Марк учен, и в высокой науке на лиги окрест ему равных нет.
Четыре стража его хранят, четыре тени летят вослед.
Он столь же мал, как и старший брат, и столь же изранен в своем пути,
И даже в молитве ему не под силу промолвить простое слово "прости" -
Но и его ждут в родном феоде, и оттого ему легче идти
К тайне о Чаше.

Сэр Эйрел обычно молчит о вере, и вообще молчалив. Притом
Его называют примером для юных сквайров - но чаще зовут Мясником.
Он служил государю мечом и словом с тех пор, как умел говорить и дышать,
Он не чурался ни грязи, ни крови, но однажды иссякла его душа,
И он преклонил колени, и принял крест, и сделал свой первый шаг
К тайне о Чаше.

Сэр Константин - бастард безвестный, он имя и герб заслужил в бою.
Сэр Константин - безумец из тех, о ком менестрели не пропоют.
От колдовства госпожой избавлен, он был ее сыну и братом, и псом,
Годами смирял свой жестокий нрав, стал верным супругом и нежным отцом,
Но ради дочери и госпожи и он поднял крест на щит, влеком
Тайной о Чаше.

Мятежником и чужеземцем предстал своему королю Валлиец Давид,
Но был им прощен, и рыцарем добрым себя показал, и стал знаменит.
Он мудр, и речь его величава, и многих он к миру привел за собой,
И Дева Озера ныне стала его избранницей и путеводной звездой.
Но с прежним огнем в мятежном сердце он жаждет путь отыскать прямой
К тайне о Чаше.

Сэр Айвен высок, синеглаз и статен, единственный сын он в своем дому.
Смиренно сносил он упреки матери в том, что руки не отдал никому.
Он не был чужд красоте девичьей и не чурался прелестных вдов,
Немало пролил в поединках крови, втройне расточил учтивых слов,
Но Дама всех Дам прикоснулась к нему, и в сердце неверном восстала любовь
К Тайне о Чаше.

Сэр Байерли странен не только обликом - для сарацина он даже хорош,
Но если заходит речь о привычках, чуднее образчика не найдешь.
Он в юности был обвинен облыжно, хоть воли своим не давал страстям,
Он в гневе бежал из отчего дома, и путь его ни был ни прост, ни прям,
Но жажда истины в сердце его озаряет, подобно алтарным огням,
Тайну о Чаше.

Сэр Николас юн. В лета, как эти, живут устремленными в вышину.
Сэр Николас прост и невинен, почти как дети, которые только играют в войну.
Господним чудом он был избавлен от хвори, сгубившей его отца,
Лишь материнское благословенье - единственный дар, что просил он сам.
И выбор его беспредельно высок - опаляющая умы и сердца
Тайна о Чаше.

Сэр Саймон зовется Безликим - его повстречав, не запомнишь о нем ничего.
Он дважды стоял на грани безумия, дважды верность спасала его.
Он дал немало суровых обетов во имя умершего короля,
И те, кто любил его, удивлялись, как только не стонет под ним земля.
Но так же, как прежде - к законам земным, отныне навек устремлен его взгляд
К тайне о Чаше.

Сэр Эймор из Клийви рожден солдатом, полвека он держит копье в строю.
Спасая наследника, он не думал о том, как жизнь сохранить свою.
Сэр Эймор не ищет даров драгоценных, не требует почестей и наград,
Он говорит, что награды - дело господ, как войны - дело солдат.
Но вот он возвышен и призван к поиску тайны ключей от Господних врат -
Тайны о Чаше.

Сэр Грегори Мерлином венчан на царство, земля расцвела под его рукой.
Но предречено: лишь пока он правит, людским королевствам дарован покой.
И он остается в высоком замке, в объятиях бледной своей госпожи,
О коей вся Логрия истинно знает, что мать молодой королевы - из Ши.
Он суд вершит и послов принимает, но все устремленья его души -
Тайна о Чаше.

Воистину, каждый достоин верить, и каждому дастся по вере его.
Старик или мальчик, солдат или лорд - Весть Благая не милует никого.
Сердец не щадит, не проходит мимо, от ран не отдергивает персты -
Прекрасней господнего рая и выше любой неизведанной высоты.
И каждый, кто к ней прикоснется, горит, не сгорая.
Воистину, призван и ты
К Тайне о Чаше!

@темы: стихи

---

Конвейерная сборка гор рулит. Мэгги отглаживала флажки, Соня оплавляла края, я пришивала на веревочку. Итого смотано сколько-то метров гор, заодно найдены в некоем числе дайсы, конверты и переписка с "Англии".
А вот про то, что мне на завтра нужен грузоподъемный гонец на день варяга к хорошему человеку, я, конечно же, вспомнила только теперь. И засада в том, что на Авиамоторной для этого надо оказаться с 11.30 до 14.00 - ну то есть одновременно с нашей репетицией...
Ну не баклан ли я?

---

Нытье

Если завтра все срастется, то это будет самый короткий поиск работы за очень долго.
Хороший удобный график. Замечательная деточка моего любимого возраста. Территориально удобно. Зарплата, опять же, и время на подработки останется. И надолго, года на два.
Но отпуска у меня не будет. Максимум удастся договориться на неделю в августе, чтобы игру провести. Хибины в таком раскладе просто не светят.
А найти какую-нибудь фигню до августа... не та у меня финансовая ситуация, чтобы я могла себе это позволить. Очень не та.
Хочу такой график и зарплату. Но оставаться без отпуска не хочу. Вя.

---

И еще мастерятник

Обсуждаем АХЧ. Вспомнили, что у нас есть микросковородка и взбивалка для молока на батарейках.

- А мохито?! Где мое мохито в шезлонге на полигоне в газебо?!
- У нас олдскул, а не мейнстрим, поэтому только хардкор, только блинчики с кленовым сиропом и капучино!

---

Бесконечный мастерятник: задачник для маленьких мастерят

Оссэ - ассенизатор всея Белерианда по методу Геракла.
Саурон - поставщик работы для Оссэ.
Договор о поставках заключен Морготом в одностороннем порядке, Саурон выступает как субподрядчик.
Работа Оссэ санкционирована на высшем уровне лично Манвэ.
Найти:
- знает ли Ульмо о деятельности Оссэ?
- является ли деятельность Оссэ побочной и нелегальной?
- какими статьями ТК, УК и КОАП определяется и регламентируется деятельность Моргота и ее последствия?
- как рассчитываются авторские отчисления Гераклу?

---

Правила по тварям и сущностям, необщая часть

Бывают, деточка, и просто волки.

Летучие мыши - не вампиры, они просто очень живучие кровососы.

Если с тобой заговорило дерево - наверное, это энт. Если с тобой заговорил паук - это все-таки белая горячка.

---

Врата Пламени

А для феанорингов я написала только вот эту историю.

Пламя пришло внезапно и затопило мир.
Маглор потом обмолвился, что ему дважды повезло: он не был в этот час на равнине Лотланна, он не спал. Потому гонцы и почтовые птицы были отправлены настолько вовремя, насколько возможно: шанс опередить пламя хотя бы на длину броска копья у них оставался.
Впрочем, никого из этих гонцов Маглор после Браголлах не встречал, и лишь о двоих говорили ему впоследствии – был, успел, передал, не дожил. О ком-то и говорить было некому.
Малые крепости Врат Маглора рассыпались редкой сетью по холмам, отделявшим Лотланн от Эстолада. При желании их можно было мысленно собрать в неколько тонких цепочек, но зачем? Для обороны этого участка, открытого почти настолько же, насколько открыта голая равнина, важнее было то, что крепости были действительно малыми и хорошо укрытыми, на манер застав западного Белерианда, и так же перекрывали почти все проходы меж холмами, куда мог просочиться хотя бы малый отряд.
Почти.
В отличие от западных горных троп, здесь заваливать проходы было нечем. Холмы покрывала мягкая плодородная почва степи, не знающей ни страха, ни засухи, ни тысячных стад, лишь кое-где проглядывали глинистые или сухо осыпающиеся щебнем склоны. Потому малым крепостям Врат Маглора не было дано приказа перекрыть пути и попытаться уцелеть. Только собственными щитами могли они загородить дорогу врагу, даже если враг этот для глаз и ушей представал неудержимым потоком, не знающим страха и неспособным остановиться.
Но за полосой холмов был Эстолад, и где-то далеко, почти на самом юге, стояла Амон Эреб, и даже помыслить не было возможно о том, чтобы пропустить орков на эти незащищенные пространства, пока есть кому их не пропускать.

Белолицый на запаленном коне ворвался в деревню, едва начинающую просыпаться, его глаза казались черными провалами, полными ужаса и гнева, а голос срывался и проседал хрипом.
– Уходите! Фиримар, уходите! Север послал огонь и тварей, нам не продержаться долго! Уходите, скорее!
Он кричал, поднимая на ноги даже глухих немощных стариков, когда-то мелодичный голос теперь заставлял двигаться и торопиться. Здесь мало знали о тварях Севера, орки почти не доходили до этих деревень, разве что немногие мужчины, обязавшиеся службой князю белолицых, рассказывали что-то, приходя на побывку. Но здесь никогда не видали и белолицего в таком гневе и страхе, да и зарево на севере, всполошившее собак и детей, видать, не примерещилось.
Другое дело, что уходить людям было, по большому счету, некуда.
Немолодой мужчина поднес всаднику воды, пока пара подростков обтирали пучками травы измученного коня. Им никто не приказывал, но они знали, что делать – "чумной гонец" с известием о надвигающейся хвори случился еще на памяти нынешних отцов и матерей, а уж вестовые попроще наезжали чуть не по нескольку раз в год. Белолицым привыкли верить. Мальчишки, закончив свое дело, метнулись по домам – собирать самое необходимое, а мужчина все стоял, дожидаясь, пока гонец напьется. Крупные капли стекали по подбородку и падали на кожаный нагрудник, легкий даже по меркам людей. Наконец – через несколько десятков ударов сердца – белолицый оторвался от чашки.
– Ты хочешь спросить? – каркнул он.
Он бездумно вертел в руках пустую посудину, и было видно, что пальцы у него подрагивают. Наверное, их деревня не первая на его пути. Точно не первая, вроде как он с западного края Эстолада на восток ехал.
– Да, господин, – мужчина коротко, но уважительно поклонился. – Куда нам уходить? Идти быстро смогут не все. Да и телег у нас немного, только детей и старух взять...
– На юг, – отозвался белолицый. – Так быстро, как можете. Бросайте все, кроме оружия. Дориат вас не впустит, его границы зачарованы, а к югу правят братья нашего князя, и им уже послана весть. Может быть, их войско успеет выйти навстречу тварям быстрее, чем твари догонят вас.
Мужчина снова поклонился и растворился в суматохе. Несколько раз над толчеей взлетел его голос, кого направляющий, а кого и осаживающий. Гонец усмехнулся, осторожно поставил чашку наземь, потрепал коня по шее и в одно движение снова оказался верхом.
– Что же, мой славный, давай-ка попробуем успеть еще немного...
Коня звали Кэльрэ, он был аманских кровей, и он все понимал. Гонец знал это точно.

А в холмах, носящих общее имя Врата Маглора, уже кипел бой. Орки напоминали деловитых муравьев – с таким упорством они лезли вперед, карабкались по склонам, цеплялись за кусты и края щитов. По ним не было нужды целиться особенно тщательно, даже слепой косорукий неумеха попал бы хоть в кого-нибудь в этом месиве, и потому лучшие лучники Ассэрвэ не тратили стрел на кипящую ниже по холму живую кашу. Они выцеливали стрелков, варгов и тех, кто казался орками изрядно крупнее прочих: эти твари звались болдогами и были у орчья за командиров. Ассэрвэ готов был поклясться, что болдоги – одетые в действительно хороший доспех, умные, почти неуязвимые – твари не орочьей породы. Но думать об этом было некогда.
Другой заботой лучников были орки особо проворные – те, кто ухитрялся залезть выше большинства сражающихся или незамеченным подобраться со спины к кому-то из квэнди. Здесь важна была скорость, и первая же горсть минут боя заставила Ассэрвэ бросить на эту задачу самых стремительных и выдержанных: Майвиль, Динона, Лэйтэрин из нандор, Гвайроса-рудничного. Они успевали, пока еще успевали. Насколько это было возможно.
Ассэрвэ боялся думать лишь о том мгновении, когда у них закончатся стрелы.

Белолицые почти успели. Только две последние телеги скрылись под черной вопящей лавиной, да и с тех матери успели кое-кого похватать. Удар окованной палицы опрокинул Артада наземь, и атака перекатилась через него, но, конечно же, кто-то из тварей задержался, чтобы добить человека. Когда шея и грудь орка неожиданно проросли стрелами, Артад успел откатиться из-под падающего тела и только тогда понял, что плечо и ключица у него разбиты в мясо. Вот так просто, одним ударом. Рука, разумеется, не слушалась, в голове звенело, но как-то Артад сумел встать и перехватить топор левой.
Ему нашлась еще работа в этом бою, слишком уж много было тварей. Все – и люди, и белолицые – успели потерять счет времени и мертвым, прежде чем черный поток иссяк. Только теперь Артад разрешил себе оглядеться и понять, много ли осталось от его деревни. Сколь ни удивительно – уцелело больше половины тех, кто шел пешком, и почти все, кого везли в телегах: как рассказали ему потом, белолицые разомкнули строй перед беженцами – и мгновенно сомкнули его, стоило проскочить последним. Это, конечно, не считая мужчин, попытавшихся закрыть собой матерей и детей прежде, чем долетели стрелы белолицых.
Поодаль уже горели костры, и первый же из выживших спасителей, увидавший бессильно висящую руку Артада, молча подтолкнул его к тем кострам и передал высокой женщине с длинными косами и очень темными глазами. Артад украдкой сложил пальцы здоровой руки в знак, отвращающий злое колдовство, и женщина усмехнулась – заметила.
– Я не ворожея, – проговорила она, непривычно раскатывая звуки. – Я лекарь. Я сейчас сделаю так, чтобы не было больно, и соберу лубок, а всерьез твое плечо будет лечить другой, в крепости. Прости, рубашку придется разрезать. Сядь, пожалуйста.
Артад послушно сел и неловко пожал здоровым плечом: было бы за что прощать, от той рубашки и так одни заскорузлые клочья остались. Женщина тем временем обернулась, взяла откуда-то из-за спины нож и флягу и занялась сперва остатками одежды, а после и раной.
– Спасибо, белолицая. Буду должен, – проговорил человек.
Она снова усмехнулась:
– Ты не должен. Я сюда пришла делать эту работу. Только скажи, почему – белолицая?
Странно, подумал Артад, таких простых вещей не понимает. Или она людей прежде не видела? Впрочем, может, и не видела, он вот бессмертных женщин тоже еще не встречал.
– Люди от солнца быстро лицом темнеют, – ответил он, немного подумав и подобрав слова. – Десять лет, двадцать – мы как мореное дерево, как земля. А вы живете дольше, чем реки текут, а все равно белые, как лен на свадебной постели...
Лубок, наложенный белолицей, схватывал плечо намертво, но отчего-то не причинял ни боли, ни неудобства. Лекарка даже пообещала, что Артад снова сможет владеть рукой, когда его полечит лекарь-чародей в крепости, но человек не слишком-то ей верил: вдруг колдовство белолицых не годится для смертных? Он дошагал до своих, уверился, что несколько парней, раненых легче других, встали в дозор, и уснул под негромкое горестное пение женщин.
Женщины народа Мараха знали свой долг и обязанность. Они разложили костры чуть в стороне от воинов белолицых, отыскали, в чем согреть воды, обиходили раненых, как-то сумели накормить детей остатками дорожного припаса. А потом они подвязали волосы и отправились к полю боя: собирать мертвых. Все, кто мог стоять на ногах и не был еще старухой. Первыми шли те, чьи родичи были на двух погибших телегах.
Они не обращали внимания, но несколько белолицых, снаряженных для боя, следовали за ними в уважительном отдалении.

Насколько мало осталось до Химринга, Маглор осознал, когда кто-то протянул ему руку, помогая забраться на круп позади себя: его отряд весь был пешим. Насколько он устал – не осознал вообще. Мир вокруг казался запредельно четким и звонким с самого оставления крепости, когда в проломе стены его сбили с ног, и шлем промялся до полной негодности. Кто-то из дружины отыскал ему другой на замену, с назатыльником из кожаных пластин, но через какое-то время был потерян и этот. К химрингским холмам пришлось прорубаться в самом прямом смысле слова, и все, кроме боя, начинало уже ускользать.
В следующий миг – или так показалось – Маглор обнаружил себя уже во дворе крепости, и брат шел ему навстречу: вот их разделяет пять шагов, четыре, три... Маглор стряхнул рукавицу и попытался снять шлем, и только тогда вспомнил, что шлема давно нет. Или недавно. Он провел рукой по лбу, удивился, ощутив под пальцами мокрое, поморгал и сказал наконец:
– Я потерял Врата. Орки заняли Эстолад. Все, кто уцелел, пришли со мной.
Маэдрос ничего не ответил, только обнял брата. Ощутил, как тот внезапно обмяк, и даже успел встревожиться.
А мгновением позже с удивлением понял, что Маглор – спит.

---

О, вот наконец и феаноринги деанонились...

---

Эх, дороги...

Записано на ЗФБ для команды WTF WW II 2015.

Правильно мне Ханна-докторица говорила, то есть, конечно, товарищ капитан медслужбы Анна Иосифовна Фрейхель – записывай, сказочник бестолковый, записывай свои байки, потом спохватишься – инда поздно будет, так и поймешь, что перезабыл половину, а вторую того гляди напутаешь. Права она была. Сейчас-то я и записать бы рад, да пальцы все в узлах, долго письмом не займешься. Ну и помню, конечно, уже не так ясно, как видел. Да и не всех.
Вот, скажем, сама Ханна-докторица – она с-под Харькова, и родни у ней в том Харькове было немало. А вот выжила она одна, да и то потому, что не было ее дома в июне, ее от госпиталя тогда переучиваться послали, на курсы, и прямо с курсов – в армию. А родня большей частью под немца попала, и даже гадать не надо, что с тобой станется, ежели ты в оккупацию угодил, а звать тебя Изя или там Сара.
Ханна с тех пор, как узнала, седеть начала, а плакать перестала. До самой румынской границы шла, как заговоренная. А сразу по ту сторону границы поотстали они, что-то не то с мостом вышло у последней в колонне полуторки, только к ночи госпиталь и догнали. И вот глядеть вроде как не на что, машина та же, люди те же, а видно по ним, по Ханне да по знакомице ее, Тамаре-партизанке из охранения – было что-то. После я уж понял: глаза у Ханны были припухшие, как если бы наплаканные. Тогда-то она записывать и стала, что видела да как запомнила. И других все теребила – записывай, мол, сказочник, сейчас байки травишь – после позабудешь, а детям рассказать, а внукам…
Растормошила кое-кого, что уж тут. Даже и меня пробрало помалу.

А я-то что, человек невеликий, того и добра, что на своем месте. Ездовой я при медсанбате. Семен Пахомов меня звать, а по батюшке – Ефимович. Езжу, стало быть, куда пошлют – когда за крупой, когда раненых собирать, а когда и на жальник кого свезти. Но то редко.
Я-то что, я так, призвали – пошел. Вот у соседей, у тридцать пятого артполка, ездовой так ездовой – Василько-цыган. Настоящий таборный. Молоденький – жуть берет. Ефрейтор наш из банно-прачечного сказывал, будто его с табором война в дороге застала, а как стали цыгане «к людям» выбираться – так и на них повестка пришла. Середняков-то, кто не седой на полголовы и не совсем пацан, подчистую выбрали, а его бабы отдавать не хотели, выть да причитать взялись, ровно по покойнику. Ему, вишь ты, еще семнадцати не исполнилось в сорок первом, даром что росту полного и в плечах косая сажень. Бабам-то с чего и не поверили, что недоросль – известно, мать за сына и умрет, и убьет, и соврет, а цыганке у комиссаров завсегда веры мало. Так Василько, сказывали, сам тогда вышел, сам сказался, мол, сколько лет – не считал, а ежели врага надо бить – так вот он я, Василий Иванченко, сын Петров. Говорите, мол, что делать и куда становиться. И на мать с тетками еще обернулся сердито: вы, мол, сперва думайте, а потом уж в дезертиры меня мостите, я сын солдата и сам солдат, мне отказаться зазорно будет.
Василько на то говорил, что много цыган воевать пошло, никто не прятался, только жены да мамки все плакали. Я так чаю, бабы – они и есть бабы, что деревенские, что таборные, им вой поднять – что косу заплести, а уж больше прочего – если кого провожать да гадать, вернется ли. А про парня в артполку все знают, что он года себе приписал, да зато такого коновода ни у кого в нашей дивизии нет. Ежели, скажем, на переправе лошадку в реку завести почти всякий сможет, даже и в ноябре, пожалуй, або в марте, когда вода с крупой пополам, то, скажем, под обстрелом – уже не на каждого мастера задачка, а уж если пожар или там бой кругом... Мне вот, правду сказать, непросто будет управиться. А Василька кони слушают, как господа бога, ежели только бывает лошадиный бог, и в огонь за ним идут, и в крошево ледяное, и под минометным огнем стоят статуями, коли велено. Василько, правда, их и не станет зазря неволить, не то что через пожары гнать, ему, цыгану, лошади за родню сходят.
Было, помнится – рядышком мы стояли, вот в перелеске санбат, а вот за перелеском артиллеристы. Наступления ждали. Пехота, как водится, тоже невдалеке где-то, почти у речки самой, ну и все такое прочее. Василько, значит, увольнительную тогда выпросил до полуночи, кое с кем перевидаться в санбате – вроде была тогда у нас тоже цыганка, чуть ли не из его, Василька, вицы, а это как очень большая семья со всей родней, если по-нашему. И вот идет он обратно, и всей дороги ему – чисто поле, дурными кустами поросшее, километров пять не то семь, опушка по правую руку да окопы вдалеке – по левую. Далеко-то не отошел, едва-едва мимо коновязи, ну и телеги наши тут же. И вот только что мне его видно в темени предполуночной не стало, как крики заслышались, аккурат с той стороны, куда Василько ушел.
Подхватились, кинулись, глядь – катаются по земле, шеи друг другу ломают, и даже не вдруг сообразишь, как хвататься, чтоб своего не прибить ненароком. Пока мы там бороды жевали, Василько изловчился и ворога своего за ухо ткнул чем-то – видно, как рука пошла, ясно, что в кулаке тяжелое зажато, а что зажато – не видать. Тот и обмяк. Поднялся Василько, юшку с-под носа рукавом утер, нож за голенище сунул (это, видать, рукоятью он противника отоварил), да и говорит – берите, мол, добычу, до вас тащить сподручнее. Мы и потащили. А он длинный да худой, хоть и не сказать чтоб легонький. Оказалось потом, что попутал немчик, думал к артиллерийскому штабу выйти, да слишком вправо принял от брода, а у поля его Василько услыхал. Сам начдив потом в полк звонил, благодарность высказать, и Славу третьей степени Васильку прописал за внимательность да старание. Я так себе думаю, что и рассказал тот худой немчик немало, иначе не Слава была бы, а самбольшее медаль «За Отвагу». И не так бы радостно вышло, отважных-то медалей на парнишке уже две на ту ночь сверкало.
А как мы через Буковину шли, так Василько совсем дурной стал, бешеный, зрачок в пол-глаза, только что не воет. Дело-то свое исполняет, да мимо дела к нему не подойди, так зыркнет – через полверсты очухаешься. Потом уж мне сказали, что на Буковине кочевье было у его табора, как если до войны считать, и между буковинских цыган у него родня водилась. А как Буковина под немцами да румынами три года без малого простояла, так никого и не осталось, ни таборных, ни оседлых, разве только кто себе паспорт выправил уже при Советах на молдаванина, украинца або русского. Да и тех не всех Бог миловал. Хотя если так по совести посмотреть, кем только в сороковом цыган не писали почем зря – мол, нет у нас особенных, все одинакие. Василько по паспорту только оттого и цыган, что таборный, перекати-поле, и до войны у него вовсе никакого паспорта не случилось.
А тогда идем мы Буковиной – и то здесь скажут, что «евреев да цыган постреляли, эвон тот овраг два дня красным вспухал», то там уронят, что «вот как табор стоял, так завсегда кузнеца позвать было можно, а где теперь тот кузнец – всех угнали, да и уморили небось, аспиды». А Василько слышит да лицом чернеет.
Медсестричка его тогда, помнится, отпоила, из самых наших младшеньких. Как привал вечером – а мы тогда опять рядышком шли, вот санбат, а вот через поле артиллеристы – так он приходил, садились оне, да чай пили – больше травы с обочин, понятно, чем чая. И говорили. То бишь он говорил, тихо так, токмо и видно, что губы едва шевелятся, а она молчала да котелок над костерком помешивала, чтоб чай не стыл. Так и оживел Василько, заново стал с людьми говорить. А уж когда от матери письмо получил, мол, не только все свои живы, кто в таборе оставался, а еще и кто-то из дальней родни выбраться сумел, к эвакуированным прибился – вовсе от радости вприсядку пошел.
Я ее потом как-то спрашивал, чем поила да как, говорит – простой мятой да материнской травой, у нас ее еще собачником прозывают. Чай из нее горький выходит, да зато горе от него притупляется, и дышать можно. А где дышать, там и говорить, слово за слово – граблей по столу…
Про медсестричку ту особо сказать надобно, коли уж вышло, что она мне наособицу стала. Знаешь – песня такая есть, «Маленькая Валенька»? Вот это про нее, про сестричку нашу. Только песенник, чудак человек, напутал, имя недослышал. Аля она, Алевтина. А прочее все верно: и росту в ней – едва с винтовку Бердана, укороченная которая, и весу – в тарахтелку фанерную, кукурузник санитарный, сверх счета сажать впору, и на фронт пошла добровольно, военкома уговорила, начальство госпитальное – она ведь образованная, полные три курса училища. У нас в деревне сказали бы – фершалша. Фельдшерица. И про девять раненых в песне правда, только не вся – не один Аленька бой с нами прошла, не один десяток раненых на плечах вынесла.
Бывало, конечно, и такое, что и страх, и смех. Вот как-то осенью, в октябре, что ли, послали меня на край боя, раненых до санбата возить, да упредить позабыли, что будет корректировка и полосу обстрела переносить станут. И вот еду я, погоняю, а тут как засвистит, как загрохочет… ну, залег я, значит, пережидаю, Искорку свою успокаиваю – она хоть и привычная у меня, хоть и госпитальная третий год, а все же не любят лошади этого всего дела, боятся. Вот и Искорка боится, ушами прядает, мордой дергает, хоть и замотана та морда моим ватником. Ну да перемоглись, покатили дальше, а по обочине бугорки да яминки, ровно могилы – где свежие, а где проваленные. И тут гляжу – зашевелился один такой бугорок под вывороченным комлем, ворухается да приподымается. Я ж где сидел на передке телеги, там чуть и не опростался. И тут раскрывается бугорок и молвит мне голосом человеческим, тонким да перепуганным:
– Дядь Семен, а все уже? Вылезать можно?
Гляжу – то Аля наша шинельку откидает да из ямины выбирается, и двое раненых с ней карабкаются, руками перебирают – с ногами у обоих непорядок. Ей-то их, мужиков полнорослых, тянуть – сил недостает. Оказалось, она до опушки сперва одного на шинельке дотащила, потом другого, а тут как раз фронт передвинулся, лесок и накрыло, а их – воздушной волной под корягу, как только не поломались вконец. Так Аленька поверх ямы шинельку раскинула и стоит-держит, покуда над ними свистит да воет. А что веток да комьев насыпало, так она и не знала, покуда не выбралась да шинельку отряхать не взялась.
Так-то вот, маленькая да настоящая. Знамо, после всего уже стали про девчонок фронтовых разное говорить, так ведь зря говорят, кто был на передовой – все настоящие, все чистые, какие ни есть, а я их много повидал, при госпитале-то. За Аленьку, помнится, сын полка и зубы кое-кому вправлял, так инда на всех зуботычин не напасешься, свою голову не приставишь. Оттого они в город после и уехали, оба два – Аленька да Сережка ейный.
Что за сын полка, однако? Так не наш, знамо дело, артиллерийский. Вот тех ребят, у которых Василько-цыган в ездовых ходил. Они его в деревне подобрали, где-то под Стародубом, что на Брянщине, да нам на откорм сдали поперву, там же ж одни ребра ходуном ходили под шкурой. А чего ждать, коли деревня под оккупацией без малого два года была, да не под самим немцем, а под мадьяром, гвоздей им в печенку. Мадьяр – он еще похуже немца, если только не того, который с черепом на петлицах, потому как самодур, русского человека ненавидит лютой ненавистью, а немца сам боится. Что не сожрет – то испакостит, где не попользуется – там пожжет. Вот и в той деревне живых осталось пятеро не то шестеро, кто перед уходом мадьярского полка попрятаться успел, остальных постреляли – кто раньше с голодухи не помер або в петле. Старших-то выживших мы в райцентр отвезли, в больничку восстановленную, а этого куда после больнички – детдома-то нету на всю округу ни одного? Да и сам пацан уперся, я, мол, год у партизан связным был, а теперь – спасибо, Сереженька, не нужен ты больше, ступай себе на иждивенческую карточку, без дела в руки, как маленький?! Парни от зенитки его и пожалели, выправили документ, какой положено, рядовым записали, на довольствие поставили. Даже учить взялись, чтоб после всего он хоть не в третий класс заново пошел, пацану-то полных тринадцать оказалось, а малорослый он, значит, с холода да бескормицы.
Он как Аленьку увидал – так решил, что и она из подобранных, только и разницы, что госпитальная дочка, а не строевая. Удивлялся потом – взрослая, а даже не на голову его выше. А потом и засматриваться начал. Как мы до Днестра дошли, так даже и ляпнул как-то – мол, кончится война, иди за меня, Алевтина, я взрослый уже, все умею, лучше всех заживем. Посмеялись тогда. А она возьми да и обещайся.
Но ежели за Сережку рассказывать, так не только о том, как он после каждого боя Аленьке треугольники слал, даже когда бок о бок с их полком шли. И не о том, как свадьбу «приемышам» чуть не всем полком справляли, нарочно в сорок восьмом на Брянщину съехались, да что дарили. А вот, пожалуй, о том стоит рассказать, как Сережка едва сапог не лишился да танк чужой гранатой завалил.
Это, значит, за какую-то высотку бой шел, артиллерия почем зря друг друга поливала, и вот не пофартило малость сережкиному расчету: не в само их орудие пришло, а в окопчик рядом. Подняло, уронило да землицей присыпало. Очухивается Сережка – в ушах звон, под носом мокро, бок весь отшиблен, и за ногу чего-то тянет, да упорно так. Он глаза скосил, а там немец: сопит, старается, сапог с ноги тащит. А сапоги у Сережки были – гвоздики сверкают, голенища даже в земле видать, что новые, а в сгибе тесноваты, не успел еще разносить. Увлекся немец очень, даже и не заметил, что не с покойника обувку мародерит. Сережка обождал малость, пока голова звенеть перестанет, пригляделся – да как засветит наглецу в мордальность. Тот на спину опрокинулся, за нос хватается, верещит чего-то не по-нашему, а Сережка тем временем сапог на место подтягивает, да немцу вдругорядь по виску – чтоб уже и не орал. Рассиживаться-то некогда, выбили наших с той линии, вон уже и танки подползают. Схватил пацан того немца за ноги, в окопчик полузасыпанный стащил да накрылся им, ровно крышкой, и лежит, ждет, пока танку надоест над окопчиком крутиться, перепуганного солдатика землей заваливать. И понимает, что у немца-то на поясе и подсумок, как положено, и ажно две гранаты. Не удержался Сережка, сорвал гранату с немца, а как танк с позиции сполз – подтянулся и гранату ему на задний люк шарахнул, на крышку. Люк хоть и закрытый, а тонкий, несерьезная броня у тех «Тигров», они скоростью берут да стрельбой, а под люком – моторное отделение. Ох и рвануло! Сережку опять откинуло, да головой оземь на этот раз, а очнулся он уже в санбате, у Аленьки на руках: как наши в контратаку пошли – так и его подобрали меж прочих раненых.

Да-а, многое было, да и пройдено немало. Сейчас-то уже только и остается, что вспоминать, да и то, почитай, не с кем. Померла давно Ханна-докторица, харьковская моя счастливица, она и тогда уже далеко не девушкой на выданье была. Разбился где-то в астраханской степи Василько-цыган. Алевтина с Сережкой живые еще, так ведь и их время щадит не больше моего, в гости что мне к ним, что им ко мне – в наши-то годы не больно по стране покатаешься. Хотя вот внучка их обещала летом приехать, как экзамены сдаст, навестить. Аля писала, внучка у ней тоже фельдшерица, и дальше учится – на врача. Вот и погляжу, какая растет товарищ доктор Анна Тимофеевна. И чего ей про бабку с дедом рассказать, тоже найдется, помнить-то я много чего помню, даже и записал не так мало…

@темы: проза

---

Ой, шняжки!

01.04.2015 в 13:10

Пишет  Hamster_Ok:

Маленький подарок к светлому празднику.

В этот замечательный весенний день я хочу поделиться радостью и теплом. Я хочу сделать маленький подарок кому-нибудь.
Пробная версия весны в Санкт-Петербурге закончилась, опять у нас пасмурно и накрапывает дождь.
Но не за горами светлый праздник Пасхи. Именно к нему и приурочена моя минутка тепла.


Spring is here! by Hamster_Ok, on Flickr

Чтобы получить этот подарочек, нужно репостнуть у себя мою запись и в комментариях у меня в денвнике оставить ссылку на свой репост.
Розыгрыш проводится только на "территори дневников". То есть репосты только в дневничках.
Не обязательно быть моим ПЧ, но я всегда рада новым знакомствам и новым людям.

Что в подарке?

Собственно сам подарок:
- набор из 7 кусочков хлопковой ткани с мелким принтом, отлично подходит куклам;
- 7 мелких подвесок;
- две крупные бусины со стразами;
- маленькие бутылочки;
- и большая бутылочка, наполененная мелкими пуговицами, бусинами и мелким бисером;
- жестяная коробочка, в которой лежат разные ленты;
- сами ленточки разных цветов;
- плюс будет сюрприз для победителя.

Spring is here! by Hamster_Ok, on Flickr

Spring is here! by Hamster_Ok, on Flickr

Spring is here! by Hamster_Ok, on Flickr

Все будет проводится с 1.04. - 11.04. 12 апреля будет розыгрыш. Генератором случайных чисел я выберу счастливчика.

---

"Здесь будет море", слегка внезапная встреча

01.04.2015 в 08:59

Пишет  firnwen:

Встреча на этой неделе
Несколько внезапно, но - да, мы с мастером по концепту будем ждать всех, кто сможет и захочет нас выловить, в пятницу, с 17.00 до 18.30, в "МуМу" на м. Тимирязевская.
Нет, это не по случаю 1 апреля, мы там будем ребенка с занятий ждать.

И чтоб два раза не вставать - "ОчУмелые ручки" заседают в субботу этой же недели у нас дома (в Реутове), примерно с 17.00 и до как надоест.

---

По метлам, девоньки!

Написано на ЗФБ для команды WTF WW II 2015.
Спецквест, мифо!AU.

Вечер разгорался над расположением сорок шестого сестринского летного полка, прозванного что среди своих, что меж врагов «Ночными ведьмами». Полк взаправду был ночной, и работа их была – разведка, охранение да диверсии, потому летучие девы на прозвище не обижались. А иные вовсе ухмылялись радостно: ведьмы и есть, о чем говорить, вот сейчас боевую задачу огласят – ворог и узнает, какие мы есть ведьмы. Если кто жив останется.
Чем гуще делались сумерки, тем больше собиралось летуний вокруг командного пункта, каждая при своей метле. И девицы, и молодухи, самых разных кровей и всех вер, какие ни есть меж Бугом и Енисеем. Танька и Сонька – неразлучные подруги и напарницы, Зоя-гречанка от ближнего берега Понта, Ривка из жидовского местечка Тойгеле, что под Менеском было, Янка-ляхинка по прозванию Белая Панночка – взаправду белая, что волосом, что лицом, да с голосом колдовским, над убитыми своею рукой власть дающим, младших полдюжины – позавчерашнее пополнение. Помалу и другие подтягивались. Кто молился одними губами, кто пел втихую, без голоса, кто склянку наговорной водицы по девятому разу прилаживал, чтоб кропить удобней было, ежели нетопырь встретится или там оборотень. И все ждали, когда выйдет на командный Гликерия-гамаюн, начальник штаба, и скажет, куда да зачем лететь.
Сонька и Танька урожденными ведьмами не были. Куда там – городские, из «чистеньких», сонькина мать – так и вовсе поповна, госпитальная полухозяйка. Сонька поначалу тоже при госпитале старалась: обмой, отмоли, подай-принеси, ну и что там еще доверят девице не на возрасте. Танька в тот же госпиталь в услужение подалась, и было ей в тот день, когда контракт подписала, неполных шестнадцать: в девки-побегушки стара, в ключницы да приказчицы молода, а в сиделки да няньки-госпиталки самое то. Там и познакомились, там и пообвыклись друг к другу.
О небе, конечно, даже не думали – мужское дело, суровое, не всякий финист больше пяти лет вынесет. Да и о чем говорить, если крыл Господь людям не дал, то ли дело – урожденные сирины да гамаюны, ангеловы дальние прапрадочери. Вот как в Книге Книг сказано – «и сходили сыны божии к дочерям человеческим...» Оттого и гамаюны стали рождаться, и сирины, и иные многие. Аспиды, против коих воевать вышло, бают, той же небесной крови, только не от верных сынов божиих, а от падших, отступивших, отца своего небесного отрекшихся.
Ну да об аспидах тех разговор особый. А девы-гамаюны среди людей рождаются, среди людей растут, а Дары лишь на одиннадцатый год приять могут, редко-редко на десятый. Допрежь того их, гамаюн, и по глазам не распознать. Вот разве что песенницы они с детства рубашечного, так ведь песня – не признак, песенницами и простые люди бывают, и русальи крестницы, да и прочих всяких мало ли. А как развернутся крылья у гамаюн, да как зазвенит в голосах отзвук Гласа Создателева, так и начинается их истинное учение и полная служба Отечеству. Родителям кровным только письма и остаются, да редко если на побывку крылатая дочерь явится. Одна им радость – никогда гамаюны да сирины единственными дочерьми не бывают.
В сорок шестом сестринском дева-гамаюн штабом начальствовала. Ее, Гликерию, еще в самом начале войны аспидовым огнем опалило, да так, что крыла она сложить полностью не могла уже, и летала не помногу да не подолгу. А все ж не бывает так, чтоб урожденная гамаюн службу живой оставила. Вот и досталось ей – летуний бескрылых пестовать, по картам да по звездам путь им размечать, рассыпать приказы полной горстью и ждать, ждать. Оно известно – кого гамаюн ждет, тому все шансы вернуться выпадают, сколько ни есть, а по кому сирин плачет, тому умирать будет легко. Оттого никогда дева-сирин в штабе не служит, а только в госпитале да при часовне полковой. Примета, бают, такая, что сирин-плакальщица в штабе – к большим потерям.
А вот если посылают сирин плакать по ворогу, так можно заранее наступление готовить. Не выносят аспиды да цверги сириновой песни. Только и сирины для аспидова огня уязвимее прочих, одного прикосновения довольно, чтоб камнем дева-птица вниз рухнула. Потому редко посылают сирин петь над вражьим станом, только если совсем уж продыху нет от аспидовой злой силы.
Аспидами врага прозывали по большей части за знамена – четыре черных змея коронованных на алом полотнище сплетались в крест, и крест тот катился противусолонь. И на повязках нарукавных, и на шевронах у людей этого знамени были змеи-аспиды, когда четыре, в крест ставшие, а когда и один, хвост свой кусающий. Были там и истинные аспиды, змеечеловеки с незримой короной на челе и с чешуей черной под мундирами, с орденскими знаками «Аненербе» на петлицах, но кто их видел – редко мог рассказать: живых те аспиды оставлять не любили. Нетопыри, вервольфы-перевертыши и черные цверги, что навроде уральских подгорных мастеров, и те змеиные знаки носили, потому как главный у них был – самый что ни на есть истинный аспид, росту малого, с чешуею не черной, а цвета тусклого чугуна, зато с короной яркой, как раскаленное железо. Баяли, такие слова особые знал тот аспид, что никакая сила его не могла пересилить, и ни одна тварь из обладающих душой не могла против него вровень встать. Оттого, баяли, аспид этот и поднялся весь мир покорить, Золотого Змея алтайского в песок золотоносный развеять, Йормуна-стража Северных морей под себя подмять, что не чуял себе равного противника. Разве что, баяли, Мессия, о коем жидовские мудрецы пишут, мог бы его одолеть, да не пришел еще срок тому Мессии. Но что Господу под силу, то и человеку даровано быть может, а потому хоть и пришлось от Буга отступить почти до самой Волги, все же сдаваться негоже выходило. Потому все больше сыновей и дочерей человеческих вставало под воинские знамена, и Дарами наделенных, и простых смертных. Кто по зову Отчизны, по призыву старейшин родовых, а кто и крови за кровь взыскуя по праву и долгу.
Вот уж у кого личный счет к ним, к аспидам истинным из «Аненербе», был такой, что никакой меркой не измерить – так это у Ривки-жидовки из второго звена. Им, аспидам, жидовья кровь очень была надобна, а наипаче – девки да молодые женки той крови, потому как верили оне, будто от жидовской ведьмы раз в семью семьдесят лет рождается горгона – аспидова матерь. Змеи у той горгоны заместо волос, змеиный хвост заместо ног, и по одному ее слову все змеи да аспиды, сколь их есть на земле и под землей, в строй становятся да ядом наливаются. Из всего местечка Тойгеле год назад только Ривка и уцелела, да и то потому лишь, что охранник ее с одного взгляда полюбил и из застенка ради любви своей вывел. «Не хочу, – говорит, – тебя горгоной видеть, ни матерью горгоновой, я тебя человеком люблю, а останемся живы – разыщу тебя и к ногам паду.» Ривка про то говорила и плакала: прядь волос у ней от парня осталась, на новую луну Ривка по той пряди гадала, и так выходило, что мертв он, да не мертв, не то заклят. Оттого злее Ривка делалась, что не знала, выйдет ли его выручить, или хотя бы честную смерть подарить – в отдарок за свою жизнь.
А ведьма-то Ривка была сильная, настоящая, не зря весь ее род аспиды на приметку взяли. Седьмая дочь седьмой дочери, да от отца-Знающего, книгу Зогар читавшего и даровитой дочери попускавшего читать. Ривку оттого и не проверяли почти по штабной линии, хоть беглая она, оттого и сразу в сестринский полк определили, да не рядовой-строевой – Защитницей левой руки. А это, почитай, за весь полк она в ответе, потому как стрелять отовсюду могут, а настоящая беда с левой руки да с зенита приходит, никак иначе.
Но вот Панночка Белая голову подняла, вот и Сонька с Танькой лясы безмолвные точить перестали – вышла из штабной палатки Гликерия-гамаюн. Крыла развернула в полмощи, правую руку подняла, и на небе дорожка из звезд осветилась: туда, далее от Волги, в степь. Звеньевые по одной подходили к ней, получая напутствие и цель, и так же по одной возвращались на свои места в строю, пока наконец не прозвучало заветное:
– По метлам, девоньки!
Четверками, строго выдерживая крестовый строй в ползвена, сорок шестой гвардейский сестринский полк уходил на задание.

@темы: проза

---

А вот не надо ли кому экстренного несложного пошива?
Сложного и медленного у меня в работе уже есть, но хочется сиюминутной несложной мелочевки.
Зато могу эту мелочевку расшить.
Или если кому на "Винчестер" не хватает розария - их есть у меня и можно быстро скрутить еще парочку.

---

Хрена мне, а не побегать по собеседованиям и прочим делам. На этой неделе так точно.
Вместо собеседования и двух встреч гребу домой. Быстро-быстро. Буду переруливать все и вся.
Сдается мне, я допрыгалась до жесткого режима и сна, и питания. Отвратительно...

---

Клуб "Очумелые ручки" - второй заход

Если мы предложим собраться в эти выходные, кто что скажет и кто придет?
Вариантов два: суббота с 17.00 (примерно) и воскресенье с 16.00. Отдельные герои могут совместить, прервавшись на репетицию в воскресенье утроднем.
Жажду комментов!

Вопрос: Когда вы придете?

1. Суббота		1	(10%)
2. Воскресенье		1	(10%)
3. Не в этот раз		3	(30%)
4. Не жди меня, мастер...		1	(10%)
5. Ой, кнопочка!		4	(40%)
Всего:		10 Всего проголосовало: 9

---

Судя по всему, с апреля я таки ищу новую работу.
4/3 или 5/2, фуллтайм или неполный день, без поднятия тяжестей, без торговли и продаж в любом виде. Лучше, конечно, не классический офис, но все обсуждаемо. Зарплата не ниже 25, ниже - это немножко ни о чем.
Временная работа и почасовка тоже обсуждаемы, конечно.
Резюме где надо висит и письма пишутся, но вдруг кому-то в моей ленте срочно нужна вот такая вот прекрасная я?
Конечно, мало шансов, что мне тут сейчас предложат работу мечты - тьютором в коррекционном центре, тем более без педдиплома, но мало ли, вдруг что-то еще интересное рядом ходит, а я не в курсе?

---

Затяжная болезнь - зло.
Но какое же прекрасное я вспомнила в ощущениях за эти две недели. Очень уютное, очень домашнее - сидеть с шитьем, и даже по уши в шитье, когда напарник волшебствует у плиты - с драниками, пирогом или супчиком, а ребенок строит очередной мегапоезд - или сопит, обложившись игрушками.
Поймать, держать, не упускать. Тем более, что шитья на очереди много и даже очень много. Вот сдам сегодня прикид Кэсса - и можно браться наконец за кафтанчик Асмелы и платьишко-долгострой. И доехать в гости к оверлоку, если хорошо переживу начало недели.

---

...и тут Тас поняла, где, скорее всего, лежит подрясник, который так нужен завтра на игру.
У Мэсс он лежит. Вместе с прочими черными тряпками, выданными на игру.
Потому что кое-кто не сообразил договориться про возврат тряпок к нужному времени. И вообще про подрясник не вспомнил, пока не обнаружил, что в стопке с рясой он не лежит.
Ну, у меня есть часа четыре на сон и понять, как подогнать под нужные параметры рясу. У которой рукава шире и короче... ощутимо.

---

Я взяла слишком высокий темп и слишком рано. Маркер - зависания посреди работы, слишком активный приход Медвежонка Тупки.
Самое смешное, что я реально могу успеть все, что нужно - если не буду зависать и тупить. Но у меня не получается не зависать и не тупить. А успеть все равно надо.
Недовольна.

---

Слово о равнодушии

Написано на ЗФБ для команды WTF World War II 2015.
Варшава, 1943, 1944.

Примечания:

Примечания:
- карусели у стены гетто во второй день восстания упоминаются здесь: www.novpol.ru/index.php?id=613
- плацувкаржи - еврейские рабочие из гетто, работающие на предприятиях за пределами гетто: www.memo.ru/history/GETTO/Chapter4.htm

Когда горело гетто, он был ни при чем.
Он не выводил восставших евреев через подвалы или канализацию, как это делали люди из Гвардии Людовой. Но он и не загонял тех, кто вырвался из-за стены, обратно в пылающий ад, как поступали порой его соотечественники. Он не передавал в гетто оружие, не перебрасывал через стену хлеб, как те, в ком сострадание или солидарность заглушали голос разума. Но он и не наживался на попытках плацувкаржей выменять хоть немного еды, не растаскивал добро из квартир, хозяев которых угнали или убили. Он не укрывал евреев в своем доме, не подделывал для них документы, не устраивал их на работу. Но он и не выдавал тех, кто делал все это, не доносил, не охотился за беглецами. Он не сострадал узникам горящей, расстреливаемой преисподней, не пытался никого спасти – в конце концов, он не был ни врачом, ни пожарным, ни членом Сопротивления. Но он и не ходил глазеть на обгорелые трупы, видные из окон ближайших домов, и не катался на карусели под стеной воюющей резервации.
...знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден и горяч!..
Думал ли он об этом через год, когда запылала уже вся Варшава, и последние евреи бывшего гетто поднялись в бой вместе с поляками?

@темы: проза