Жаба-дурак. Третья еда в пятом ряду. Чиста, наивна и трепетна, как новобранец.
ЗФБ-2017, команда WTF Barrayar 2017.
Таймлайн - Первая Цетагандийская война. Дендарийский горец в руках цетов.
Предупреждение: допрос пленного.
Он успел запомнить: когда боль отпускает, всегда хочется спать. Чем больнее было, тем сильнее хочется.
читать дальше
Раньше Дим этого не знал. То ли раньше не бывало так больно, то ли не отпускало так резко. Дим, конечно, дрался — все горские парни дерутся, из-за девчонок, порванных силков, заступленной межи, по пьянке, а то и попросту для согрева. И бит бывал, что кулаками в драке, что отцовским ремнем за особенно выразительные художества, навроде индюшкина сора в кашу соседям. Даже электричеством как-то тяпнуло, когда на большой ярмарке в Хассадаре Дим хватанул было незнакомую блестящую штуковину, а она возьми да и ужаль, аж руки онемели до самых лопаток. Еще и от отца потом влетело… все равно не так больно было, как сейчас… минуту назад? пять минут?
Дим понял, что и в самом деле уже не чувствует боли, зато голова легкая-легкая, как будто совсем пустая, и язык заплетается, мешает рассказывать… что? А, Хассадар! Конечно! Там самая большая ярмарка в округе, даже больше столичной, которую на листопад устраивают! И штука была зачетная, завлекательная такая штука… не-не-не, он не спит, спать нельзя, па не велел, если заснуть — па больше на ярмарку не возьмет, и в ученики плотнику не отдаст, а отдаст Жигу, будет обидно, Жига совсем не хочет в плотники, а хочет обжиматься по кустам с этой коровой Ретой…
Дим горестно затряс головой. Что же это он несет, его ведь совсем не про Жигу с Ретой спрашивают, и не про то, какие у Реты отменные сиськи и жопа, мягкая толстая жопа, белая, как сливки, будто и не у деревенской потаскушки… Да потому что со всеми таскается, дура траханая, кто подарок посулит, хоть муки полмешка, хоть платок новый. За хороший подарок и с таким вот крашеным пойдет, чего ей, хер-то небось как у всех… интересно, а вдруг там и хер полосатый? Морда вон вся в три цвета, как мамкина юбка на зимнепраздник, даже шлюхи так не малюются, может, это и не краска, а сама живая шкура? Мастер говорил, бывали раньше такие лошади, все в полоску и кусаются, зобрами звать… не, не зобрами… зубрами, во! Полосатые, в меху на хребте и кусучие. Мутанты, значит. И крашеные, которым отвечать надо, наверное, тоже мутанты, раз такие полосатые, точно мутанты, и Дим теперь тоже мутант, и тоже заразный, как они, просто этого пока не видно…
Блестящая штуковина снова жалит его в плечо, и рука знакомо немеет, но это ничего, руки все равно связаны, пусть немеет, а сердитый крашеный дядька снова спрашивает, и надо отвечать, а что отвечать-то… а, мастер! Ну да, мастер плотник, к нему и в ученики проситься хотели по осени, аккурат после ярмарки, и попросились бы, да ведь хер там чего с ублюдками полосатыми нормально обделаешь… а чего мастер плотник — ну да, горец, с Дендари, а кто тут не горец с Дендари, если посреди гор сесть жопой на камушек — так вокруг все будут горцы либо цеты, ну еще бараны горные да всякая паскудная мелочь навроде многоножек… вот так же кусаются, как эта штука, только больнее, зато блевать не тянет…
Голова упорно кружилась и позванивала от каждой оплеухи, кто-то издали требовал заткнуться, но — вот беда — заткнуться Дим уже не мог. Слова валились непрожеванными кусками, как кормежка изо рта паралитика, блестящая штуковина жалила все злее, пока в конце концов нутро Дима не скрутил спазм, и рвота не залила стоящего перед ним цета с головы до ног. На этот раз его били не особенно долго, зато сразу ногами. Цетские армейские ботинки показались Диму тяжелее и тверже барраярских, несмотря на окованные носы последних, но думать о них он перестал быстро. Кричать он тоже перестал почти сразу, задохнувшись от первого же меткого пинка под дых. Парень только беспомощно разевал рот и корчился от боли, еще пытаясь как-то прикрыть пах и живот, но все больше просто реагируя на удары. Потом и корчиться перестал, с каждым новым пинком только вздрагивая.
— По-моему, рядовой, вы перестарались. Если он что-то и знает, рассказывать все равно не сможет.
— Никак нет, господин гем-капитан. У дикаря сломан нос и, вероятно, сотрясение мозга, остальное, полагаю, обычные гематомы. Этим горцам не привыкать. Медтехник разберется самое большее за пару суток.
— Хорошо. Проверим ваше предположение. Вызывайте…
Голоса звучали то глухо, как будто Диму на голову намотали пыльную тряпку, то гулко, будто по большой кастрюле стучали половником. Дима снова затошнило, он закашлялся, содрогаясь в спазмах, но избитое тело больше ничего не могло из себя извергнуть. Главное он понимал: он не дохлый, его полечат, и нужно вовремя смыться. До того, как окончательно уверятся, что он не вор, а партизан.
Прогрохотали шаги, снова половником по большой кастрюле, звук открывшейся и закрывшейся двери рухнул на голову, раздавив ее, как гнилой орех — так, что на пол через трещины полезла серая вонючая мякоть. Мать бы заставила все собирать руками, и пол потом отмыть со щелоком, и руки тоже, до красноты, но руки и так красные от крови, ободранные до мяса, если ими хвататься за вытекший мозг, он потом в голове прокиснет, и дохнуть придется долго и мерзко, вонять гнильем и расползаться внутри кожи, как помои из ведра…
Серебристый иньектор в руке доктора-цетагандийца коснулся плеча Дима, и тот закричал от ужаса.
Когда Дим очнулся, голова снова была пустая, как котел от вечерней похлебки, и гулкая, словно набатный колокол. Под спиной ощущалось твердое и холодное, и, кажется, было темно. Дим открыл глаза. Точно — темно. Ночь потому что. И нет никого. Это хорошо, это очень хорошо…
Очень осторожно Дим повернул голову вправо, потом влево. Шею и затылок заломило так, что хоть вой, но блевать уже не хотелось. Глаза постепенно привыкали к темноте, и Дим беззвучно захихикал: доктор, к которому перетащили пленника, обосновался в самом обычном деревенском доме, попросту выставив хозяев, а подопечного — или подопытного — разложил на столе, даже не привязав. Это он зря. Это он совсем зря. Дим по-прежнему осторожно сел, свесил ноги, а потом и сполз на пол: голова кружилась, но все еще не до блёва. Теперь бы штаны найти. Хоть какие-нибудь, егонные-то наверняка уже крашеные спалили. Он бы такое тряпье точно спалил. Засмеют же, явись он в горы без штанов — голяком, мол, из плена удирал, небось и бабу себе там завел крашеную, в чужом мундире. Бля… Дим отлепился от стола, потряс головой и мгновенно раскаялся: теперь-то и потянуло блевать, да как…
Часовой, привлеченный шумом, не слишком обеспокоился, увидев голого дикаря, скрюченного рвотными спазмами. Медтехник Риано, уходя на вызов, предупреждал о чем-то подобном: сотрясение мозга на фоне фаст-пенты и какой-то еще непроверенной медицинской дряни логично порождало негигиеничные спецэффекты. Часовой расслабился и отвернулся, рассматривая наградные свитки на стене и выжидая, пока дикаря перестанет тошнить, и пропустил момент, когда упомянутый дикарь, все еще сотрясаемый сухой рвотой, оказался рядом.
В следующий миг Дим стиснул горло цета мертвой хваткой. Очень хотелось для надежности добавить коленом по почкам, но Дим достаточно хорошо понимал, насколько нетвердо держится на ногах для такой гимнастики. Так что он всего лишь продолжал сжимать пальцы, чувствуя, как проседает и ломается под нажимом гортань, как крашеный мутант перестает хрипеть и дергаться, а потом его кожа становится липкой и влажной, а в нос внезапно ударяет вонь нечистот. Хха, считал себя сверхчеловеком — а обделался при смерти, как любой крестьянин…
Влезать в засранные цетские портки Дим, разумеется, не собирался, а потому рискнул потратить еще с четверть часа на поиски сменного тряпья гем-доктора. Одежда оказалась ему в основном тесна и длинна, штаны держались на ремне от плазмотрона часового и трещали между ног, но это ничего, думал Дим, втискиваясь в неудобные ботинки, это сойдет, это только до своих добраться, а там…
На этом месте ему пришла в голову мысль. Даже Идея.
В узел из простыни отправилось все, что подвернулось под руку в темной комнате: блестящие иньекторы, темные тяжелые пузырьки, какие-то банки, даже явственно пахнущий сыром сверток — почти наверняка с бутербродами. Развалить горло мертвому цету было и вовсе простым делом, дольше пришлось нож искать, чем вспарывать кожу и мягкие мятые хрящи. Несколькими минутами позже Дим уже шагал, пошатываясь, через чьи-то огороды, беззастенчиво топча огуречные плети, и от всей души надеясь, что успеет к рассвету добраться до «диких» гор. День можно пересидеть в щели, если правильно зарыться — даже с воздуха не учуют, а назавтра он уже будет у своих. Даже если крашеные и правда заразные мутанты, как Жига трепался, может еще оказаться, что это лечится. Доку все равно надо сказаться и узел отдать.
А док умный. Док разберется.
Таймлайн - Первая Цетагандийская война. Дендарийский горец в руках цетов.
Предупреждение: допрос пленного.
Он успел запомнить: когда боль отпускает, всегда хочется спать. Чем больнее было, тем сильнее хочется.
читать дальше
Раньше Дим этого не знал. То ли раньше не бывало так больно, то ли не отпускало так резко. Дим, конечно, дрался — все горские парни дерутся, из-за девчонок, порванных силков, заступленной межи, по пьянке, а то и попросту для согрева. И бит бывал, что кулаками в драке, что отцовским ремнем за особенно выразительные художества, навроде индюшкина сора в кашу соседям. Даже электричеством как-то тяпнуло, когда на большой ярмарке в Хассадаре Дим хватанул было незнакомую блестящую штуковину, а она возьми да и ужаль, аж руки онемели до самых лопаток. Еще и от отца потом влетело… все равно не так больно было, как сейчас… минуту назад? пять минут?
Дим понял, что и в самом деле уже не чувствует боли, зато голова легкая-легкая, как будто совсем пустая, и язык заплетается, мешает рассказывать… что? А, Хассадар! Конечно! Там самая большая ярмарка в округе, даже больше столичной, которую на листопад устраивают! И штука была зачетная, завлекательная такая штука… не-не-не, он не спит, спать нельзя, па не велел, если заснуть — па больше на ярмарку не возьмет, и в ученики плотнику не отдаст, а отдаст Жигу, будет обидно, Жига совсем не хочет в плотники, а хочет обжиматься по кустам с этой коровой Ретой…
Дим горестно затряс головой. Что же это он несет, его ведь совсем не про Жигу с Ретой спрашивают, и не про то, какие у Реты отменные сиськи и жопа, мягкая толстая жопа, белая, как сливки, будто и не у деревенской потаскушки… Да потому что со всеми таскается, дура траханая, кто подарок посулит, хоть муки полмешка, хоть платок новый. За хороший подарок и с таким вот крашеным пойдет, чего ей, хер-то небось как у всех… интересно, а вдруг там и хер полосатый? Морда вон вся в три цвета, как мамкина юбка на зимнепраздник, даже шлюхи так не малюются, может, это и не краска, а сама живая шкура? Мастер говорил, бывали раньше такие лошади, все в полоску и кусаются, зобрами звать… не, не зобрами… зубрами, во! Полосатые, в меху на хребте и кусучие. Мутанты, значит. И крашеные, которым отвечать надо, наверное, тоже мутанты, раз такие полосатые, точно мутанты, и Дим теперь тоже мутант, и тоже заразный, как они, просто этого пока не видно…
Блестящая штуковина снова жалит его в плечо, и рука знакомо немеет, но это ничего, руки все равно связаны, пусть немеет, а сердитый крашеный дядька снова спрашивает, и надо отвечать, а что отвечать-то… а, мастер! Ну да, мастер плотник, к нему и в ученики проситься хотели по осени, аккурат после ярмарки, и попросились бы, да ведь хер там чего с ублюдками полосатыми нормально обделаешь… а чего мастер плотник — ну да, горец, с Дендари, а кто тут не горец с Дендари, если посреди гор сесть жопой на камушек — так вокруг все будут горцы либо цеты, ну еще бараны горные да всякая паскудная мелочь навроде многоножек… вот так же кусаются, как эта штука, только больнее, зато блевать не тянет…
Голова упорно кружилась и позванивала от каждой оплеухи, кто-то издали требовал заткнуться, но — вот беда — заткнуться Дим уже не мог. Слова валились непрожеванными кусками, как кормежка изо рта паралитика, блестящая штуковина жалила все злее, пока в конце концов нутро Дима не скрутил спазм, и рвота не залила стоящего перед ним цета с головы до ног. На этот раз его били не особенно долго, зато сразу ногами. Цетские армейские ботинки показались Диму тяжелее и тверже барраярских, несмотря на окованные носы последних, но думать о них он перестал быстро. Кричать он тоже перестал почти сразу, задохнувшись от первого же меткого пинка под дых. Парень только беспомощно разевал рот и корчился от боли, еще пытаясь как-то прикрыть пах и живот, но все больше просто реагируя на удары. Потом и корчиться перестал, с каждым новым пинком только вздрагивая.
— По-моему, рядовой, вы перестарались. Если он что-то и знает, рассказывать все равно не сможет.
— Никак нет, господин гем-капитан. У дикаря сломан нос и, вероятно, сотрясение мозга, остальное, полагаю, обычные гематомы. Этим горцам не привыкать. Медтехник разберется самое большее за пару суток.
— Хорошо. Проверим ваше предположение. Вызывайте…
Голоса звучали то глухо, как будто Диму на голову намотали пыльную тряпку, то гулко, будто по большой кастрюле стучали половником. Дима снова затошнило, он закашлялся, содрогаясь в спазмах, но избитое тело больше ничего не могло из себя извергнуть. Главное он понимал: он не дохлый, его полечат, и нужно вовремя смыться. До того, как окончательно уверятся, что он не вор, а партизан.
Прогрохотали шаги, снова половником по большой кастрюле, звук открывшейся и закрывшейся двери рухнул на голову, раздавив ее, как гнилой орех — так, что на пол через трещины полезла серая вонючая мякоть. Мать бы заставила все собирать руками, и пол потом отмыть со щелоком, и руки тоже, до красноты, но руки и так красные от крови, ободранные до мяса, если ими хвататься за вытекший мозг, он потом в голове прокиснет, и дохнуть придется долго и мерзко, вонять гнильем и расползаться внутри кожи, как помои из ведра…
Серебристый иньектор в руке доктора-цетагандийца коснулся плеча Дима, и тот закричал от ужаса.
Когда Дим очнулся, голова снова была пустая, как котел от вечерней похлебки, и гулкая, словно набатный колокол. Под спиной ощущалось твердое и холодное, и, кажется, было темно. Дим открыл глаза. Точно — темно. Ночь потому что. И нет никого. Это хорошо, это очень хорошо…
Очень осторожно Дим повернул голову вправо, потом влево. Шею и затылок заломило так, что хоть вой, но блевать уже не хотелось. Глаза постепенно привыкали к темноте, и Дим беззвучно захихикал: доктор, к которому перетащили пленника, обосновался в самом обычном деревенском доме, попросту выставив хозяев, а подопечного — или подопытного — разложил на столе, даже не привязав. Это он зря. Это он совсем зря. Дим по-прежнему осторожно сел, свесил ноги, а потом и сполз на пол: голова кружилась, но все еще не до блёва. Теперь бы штаны найти. Хоть какие-нибудь, егонные-то наверняка уже крашеные спалили. Он бы такое тряпье точно спалил. Засмеют же, явись он в горы без штанов — голяком, мол, из плена удирал, небось и бабу себе там завел крашеную, в чужом мундире. Бля… Дим отлепился от стола, потряс головой и мгновенно раскаялся: теперь-то и потянуло блевать, да как…
Часовой, привлеченный шумом, не слишком обеспокоился, увидев голого дикаря, скрюченного рвотными спазмами. Медтехник Риано, уходя на вызов, предупреждал о чем-то подобном: сотрясение мозга на фоне фаст-пенты и какой-то еще непроверенной медицинской дряни логично порождало негигиеничные спецэффекты. Часовой расслабился и отвернулся, рассматривая наградные свитки на стене и выжидая, пока дикаря перестанет тошнить, и пропустил момент, когда упомянутый дикарь, все еще сотрясаемый сухой рвотой, оказался рядом.
В следующий миг Дим стиснул горло цета мертвой хваткой. Очень хотелось для надежности добавить коленом по почкам, но Дим достаточно хорошо понимал, насколько нетвердо держится на ногах для такой гимнастики. Так что он всего лишь продолжал сжимать пальцы, чувствуя, как проседает и ломается под нажимом гортань, как крашеный мутант перестает хрипеть и дергаться, а потом его кожа становится липкой и влажной, а в нос внезапно ударяет вонь нечистот. Хха, считал себя сверхчеловеком — а обделался при смерти, как любой крестьянин…
Влезать в засранные цетские портки Дим, разумеется, не собирался, а потому рискнул потратить еще с четверть часа на поиски сменного тряпья гем-доктора. Одежда оказалась ему в основном тесна и длинна, штаны держались на ремне от плазмотрона часового и трещали между ног, но это ничего, думал Дим, втискиваясь в неудобные ботинки, это сойдет, это только до своих добраться, а там…
На этом месте ему пришла в голову мысль. Даже Идея.
В узел из простыни отправилось все, что подвернулось под руку в темной комнате: блестящие иньекторы, темные тяжелые пузырьки, какие-то банки, даже явственно пахнущий сыром сверток — почти наверняка с бутербродами. Развалить горло мертвому цету было и вовсе простым делом, дольше пришлось нож искать, чем вспарывать кожу и мягкие мятые хрящи. Несколькими минутами позже Дим уже шагал, пошатываясь, через чьи-то огороды, беззастенчиво топча огуречные плети, и от всей души надеясь, что успеет к рассвету добраться до «диких» гор. День можно пересидеть в щели, если правильно зарыться — даже с воздуха не учуют, а назавтра он уже будет у своих. Даже если крашеные и правда заразные мутанты, как Жига трепался, может еще оказаться, что это лечится. Доку все равно надо сказаться и узел отдать.
А док умный. Док разберется.