читать дальшеЯ, наверное, не особенно хороший человек. И уж точно не идеал дочери. Но это, кажется, если и проблема - то в основном моя внутренняя.
То, что я не умею социальные танцы, судя по реакции окружающих, гораздо хуже.
То, что я не зарыдала взахлеб, едва увидев гроб, и дальше до окончания поминального обеда, а до посадки в машины и вовсе говорила с батиной одноклассницей (и по совместительству - сестрой его первой жены) за внезапно обнаружившийся кусок общего у меня с ней прошлого.
То, что я не понимаю и не предугадываю всю озверенную массу суеверий вокруг похорон, якобы церковного происхождения - вот это все про "назавтра обязательно принести на могилку кутьи, завтраком покойного покормить" и "до сорока дней нельзя ничего трогать в доме покойного, тем более в личных вещах".
То, что я на кладбище не знала, куда девать руки и ноги и в каком порядке конкретно в этом году конкретно в этом углу мироздания принято кидать три горсточки земли в могилу и раскладывать цветы на засыпанной.
То, что для меня в равной степени нормальна реакция сводной сестры, рыдавшей до полуобморока, и реакция примерно половины пришедших - вообще без слез.
То, что я приехала одним днем и не сделала ничего, чтобы задержаться еще на сутки-двое-неделю.
То, что я так и не завела аккаунт в "Одноклассниках", где предпочитал вести сетевую жизнь батя.
То, что на поминальном обеде я не смогла сказать подобающую речь о том, какое это непереносимое горе и что там еще полагается говорить на похоронах.
Так вышло, что я и правда никогда не понимала и не умела многие вещи из числа того, что "принято у людей". В какой-то мере я умею маскироваться, но иногда этого недостаточно - например, если я не знаю того, под что предстоит маскироваться. В частности, я плохо ориентируюсь в околоцерковных суевериях, которые оказались дофига значимы для моей сводной сестры и батиной кузины, организовывавших похороны. Я плохо знаю, что принято говорить среди цивилизованных людей на "датах загсового цикла". А еще при всей моей легкости на слезы - когда всерьез, мне резко становится не все равно, при ком плакать. И - так вышло, что для меня гораздо более значимо то, что его песни болтаются где-то по сети в совершенно неведомых мне записях и живут уже своей жизнью. Для меня они - в большей мере память.
Для меня, в общем, его смерть не была неожиданностью. Учитывая, как батя пил, сколько раз кодировался и зашивался и насколько это ничему не помогало, насколько он посадил себе сердце и ухлопал ноги... Это ни в коей мере не был внезапный удар - для меня. Это дыра в мироздании, но хуже в ней то, что эта дыра образовалась гораздо раньше, чем батя умер. Мы не были близки друг другу. Он от меня ждал... чего-то. Что-то должно было быть с моей стороны, должно было как-то проявляться в его сторону - по его мнению, и я так и не знаю, что и как. Он, кажется, полагал это что-то очевидным, обижался, когда я спрашивала, обижался, когда я делала или общалась не так, как, по его мнению, следовало. Я довольно быстро сдалась. Мне сложно было с ним. Несмотря на то, что были точки соприкосновения, были какие-то общие интересы... сложно. По сути, я так его и не узнала после их с матерью развода и нашего всеобщего разъезда. Так и не смогла начать с ним по-настоящему общаться. Это был уже совсем не тот человек, от которого мать прятала ножи в особо "веселые" дни, но и совсем не тот, с которым мы пели "Альма матер" и "Романс о нелюбви".
Мне остались три песни - две его и одна совместная. Но я так и не знаю, кем он был для меня и кем я была для него. И вот это - потеря.
...я знаю, насколько это неправильно. Но так есть. У меня есть дыра в мироздании - теперь уже неизменяемая. Мне ее не заштопать.
Если мне повезет, однажды я действительно смогу плакать о нем.
Пока я, кажется, просто не понимаю.