Актриса

[firnwen]

И шла одна актриса, шла в...манто --
Придумала, чудачка,как одеться
Кто в ополченье звал ее? Никто.
Никто, конечно, не считая сердца.
(Ю. Друнина, "Ополченец")

На распредпункте дым стоял коромыслом. Накануне по радио передали, что немцы взяли Солнечногорск, и москвичи в очередной раз бросились – кто вон из города, кто, напротив, на поиски своей доли в обороне. Молоденький уполномоченный в огромных очках едва успевал отбиваться от осаждающих его горожан, наряды раздавая почти вслепую: поди разберись в этакой толчее. Впрочем, может, и не потому вслепую – вон какие стекла толстые... понятно, что с такими телескопами его и в ополчение-то никто не возьмет. Калерия Димитриевна вздохнула и принялась пробираться вон из комнаты: уполномоченный как раз махнул рукой – "еще десять человек на Лихоборы!", она получалась десятой. Люди оглядывались на круглую пожилую даму из явной интеллигенции, кто-то вполголоса бранился на шубу, угодившую ему в лицо, но никто не удивлялся. Мороз стоял изрядный, отчего бы и не укутаться, если есть во что. А шуба это, полость или манто – неважно, главное – оно меховое и теплое.

Уже в грузовике, под урчание греющегося мотора, кто-то дернул ее за подол.
– Бабка, а ты кудой такая меховая?
На Калерию Димитриевну смотрело круглое девчоночье лицо, чем-то похожее на половину сайки с изюмом. Актриса пожала плечами – почти незаметное движение в тесноте кузова и толще зимней одежды:
– Куда и все, деточка – траншеи копать.
Грузовик взревел, дернулся так, что женщины попадали друг на друга, и запрыгал по обледенелым колдобинам. Девчонка-саечка врезалась головой в грудь Калерии, выбив дыхание на добрых полминуты, да так и осталась, и только благодаря этому старая актриса смогла расслышать следующий вопрос любопытницы:
– А это ты откудова? Тут все больше нашенские, заводские, а ты точно не заводская, даже не конторская! И шуба у тебя… ух, шуба!
Как и многие в кузове, девчонка была в ватнике, перехваченном ремнем. На меховое великолепие у себя под боком она поглядывала с откровенным восхищением и не менее откровенной мечтательной завистью.
– Служащая театрального коллектива, – сдержанно ответила Калерия.
Грузовик подпрыгнул снова, да так, что у нее лязгнули зубы.
– Опа! – неприкрыто восхитилась саечка. – Это билетерша, наверное?
– Наверное, – усмехнулась актриса.
Хвалиться тем, что, несмотря на возраст и здоровье, она оставалась в основном составе, Калерия Димитриевна не любила, хотя далеко не всем улыбалась такая удача. "Хороших" возрастных ролей в нынешних спектаклях было не так уж и много, а идти в массовку после Дездемон и Шемаханских цариц не всякая соглашалась. Лучше уж действительно в билетерши, да не театральные – музейные, чтоб душу не растравлять.
Саечка продолжала трещать, не замечая ни усмешки, ни ответа – похоже, театральную должность выше билетерши рядом с собой она представить все-таки не могла:
– И на все спектакли правда можешь просто так проходить? Клавка, ну, из первой бригады, говорит, билетерши все почти бабки, и в музее тоже, только музейные все из "бывших", а в театре еще бывают из отставных актрис. А я вот из вечерки, днем на заводе вагоны крашу, а вечером в школу, когда не вторая смена. У меня и батя был заводской, и мамка, меня на вагоноремонтном все знают. Меня так Сонькой зовут, батя хотел, чтоб как у людей, красивишно, меня вот Сонькой записал, а сеструху Шуркой, так она и есть Щуренок плавникастый...
Грузовик громко чихнул и подпрыгнул особенно сильно. Женщины в кузове снова повалились друг на друга, а когда наконец распутали руки-ноги, поняли, что мотор замолчал.
– Приехали, бабоньки! – заорал из кабины изрядно севший голос. – Заглох! Дальше пешком, тут недалече, меньше двух килОметров будет!
Доброволки полезли из кузова. Саечка, выпрыгнувшая через откинутый полуборт, успела обежать грузовик, рассмотреть промороженную улицу впереди и поймать Калерию Димитриевну, неловко сползающую одной из последних.
– Давай, бабка, пошагали, ты меховая, мне с тобой рядом теплее будет! Не боись, со мной не отстанешь, тут потеряться – раз плюнуть, а я присмотрю, ты только шагай споро, и все будет в лучшем виде!
До полуготовых траншей они дошли меньше чем за полчаса – видимо, здесь действительно было недалеко. По участкам их раскидали тоже без задержки, и Калерия Димитриевна почти не удивилась, обнаружив Сонечку-саечку с собой в паре. Девчонка, кажется, полагала, что взяла над пожилой билетершей шефство, и жизнерадостно рассказывала, как надо копать, почему именно так, сколько раз и где именно она уже рыла окопы за эту осень, и какая прибавка к карточкам полагается ударникам оборонительного труда. Копать Калерия не умела, зато отлично помнила, как орудовать тяжелой пешней: не так уж далеки для нее были «безумные двадцатые», когда четыре зимы подряд вся труппа по очереди скалывала лед с крыльца. Да и в начале тридцатых… Актриса усилием воли отбросила воспоминания и, вручив взамен свою лопату, забрала пешню у третьего добровольца на их участке – немолодого, как и она сама, мужчины в хорошем зимнем пальто, с породистым лицом профессора в четвертом поколении. Теперь Калерия откалывала комья мерзлой земли, а Соня и профессор их дробили и отбрасывали. Дело пошло веселее.
Вместе с тройкой женщин в ватниках на другом краю траншеи они осилили почти полметра, когда где-то высоко и далеко зародился натужный гул. Крестообразные силуэты появились немногим позже, когда профессор уже настороженно замер и поднял голову. Одна из женщин вскрикнула, уронила лопату и прижала руки ко рту.
– Ложись! – протяжно заорала Соня-саечка, подавая пример и снова дергая Калерию за подол. – Бабка! Ложись! Тебе говорю!
Силуэты самолетов уже стали ближе и ниже. В груду мерзлой земли, вынутой работницами в ватниках, ударила очередь. Калерия споткнулась, где стояла, и грузно завалилась набок, так и не выпустив пешни; ноги почему-то не хотели ее держать. Очереди били в землю одна за другой, вдоль незаконченной траншеи звенела какофония испуганных криков. Саечка попыталась подползти ближе, дернулась, вскрикнула тоже и замерла.
Актрисе наконец удалось разжать пальцы и перевернуться. Теперь ей не было видно профессора и женщин, но саечка была в поле зрения – и не так далеко, только руку протянуть. Калерия Димитриевна, как во сне, протянула обе руки, вцепилась в ворот ватника и дернула на себя. И еще раз. Третий рывок оказался слишком сильным, и край траншеи поехал под весом двух тел. Удар в плечо показался Калерии несильным, словно детским мячиком вдогонку бросили, а потом стало темно и тихо.
Очнулась женщина от того, что было ужасно холодно, больно, и кто-то сильно тряс ее за плечи. С трудом разлепив ресницы, она поняла, что трясет ее саечка, и круглое девчоночье лицо некрасиво сминается от рыданий.
– Бабка! – всхлипывала девчонка на каждое энергичное движение. – Ну бабка же! Ну меховая! Ну просыпайся! Ну ты же дышишь! Ну дыши, бабка!
Калерия Димитриевна послушно вдохнула и закашлялась – так больно стало от этого вдоха. Саечка взвизгнула, отпрянула, но тут же бросилась обнимать ее, не переставая всхлипывать.
– Что… что ты? – слабо и нелепо выговорила женщина, уже понимая, что, скорее всего, ранена, а вот остальные, скорее всего, убиты.
– Жива-ая! – проревела девчонка, подтверждая догадки. – А они… все они…
И разрыдалась сильнее, крепко обхватив Калерию руками и уткнувшись лицом в испачканный мех.
– Товарищи работницы, живые есть?!
По траншее к ним кто-то бежал. Незнакомый, отметила про себя актриса, впрочем, здесь почти все незнакомые… Им помогли подняться и пойти, объясняя, что уже все, что налет отбили, что санпункт совсем рядом, и летучку туда подгонят. Калерия Димитриевна послушно переставляла ноги, боль уменьшилась до шарика размером с кулак внутри правого плеча, рядом семенила постепенно успокаивающаяся Соня, и на нее можно было опереться, когда земляное дно вдруг начинало скользить и качаться. А потом они пришли к месту, где пересекались сразу три траншеи, и были настланы доски, и кто-то уже кого-то перевязывал. Люди сидели и лежали кто на настиле, а кто и просто на земле, и Калерия Димитриевна тоже села прямо на землю, поджидая, пока до нее дойдет очередь на перевязку. Она мерзла, и если раньше манто почти спасало, то сейчас казалось, что нет никакой разницы – в нем или без него.
– Ох ты ж, бабка, – всплеснула руками саечка. – А шуба-то твоя… порвалась шуба! И замаралась!
Сама она, кажется, была цела, если не считать синяков и ссадин. Калерия поняла, что это отчего-то ее радует, даже как будто теплее стало.
– Да и бог с ней, с шубой, – улыбнулась женщина. – Меня зовут Калерия Димитриевна, а эта шуба называется манто. Иди сюда и еще кого-нибудь возьми, будем вместе кутаться.
– Сейчас! – девчонка подпрыгнула на месте. – Я сейчас, баб Лера! Тут мелкие, давай мелких греть!
«Мелкие» оказались подростками едва ли намного младше самой Сони, но в манто их удалось закутать троих. Калерию тем временем перевязали, пообещали, что недели две в госпитале – и рука будет как новая. Летучка запаздывала, люди нервничали, беспокойство передавалось от соседа к соседу, и Калерия неожиданно для себя представила кусок траншеи зрительным залом, по которому вот так же перекатываются волны приглушенных голосов. А с залом, полным зрителей, она знала, что делать.
– Вы послушайте, ребятушки, – начала Калерия Димитриевна вроде бы негромко, наклоняя голову к самому щуплому из подростков, – сказку старую, старинную, про заставу богатырскую…
Саечка застыла, приоткрыв рот. Люди с разных сторон поворачивались к ним, прислушивались, и Калерия заговорила громче, на ходу вспоминая сценарий и подстраиваясь под нужный говор. Сказки про богатыря Добрыню Никитича и Змея Тугарина хватило почти на час, и актриса уже мысленно подсчитывала, достаточно ли у нее сил на следующую, когда над санпунктом зарычал мотор и уже знакомый Калерии сиплый голос прокричал:
– Санитарная карета подана! Грузитесь быстрей!
Соня, разумеется, оставалась – грузовик забирал только раненых. Подсадив Калерию в кузов, она снова всхлипнула, размазала грязь по лицу, и заявила:
– Я тебя найду, бабка! Я на тебя еще посмотреть приду! Чтоб как положено, с билетом!