Вернуть музыку

[firnwen]

Написано на ЗФБ-2014 для команды Странного Королевства. Миди, ангст, медицина, расчлененка, ОБВМ, в эпизодах NC-21.
И на сем Шахерезада прекращает выкладывать последствия Зимней битвы.


Зал Погорелого театра был переполнен. Пришлось даже заказывать дополнительные скамьи для задних рядов, и все равно мест всем желающим не хватило. Гастроли маэстрины Бьянки Арройо, мистралийской восходящей звезды, рекламировались широко и ярко, а длились меньше недели — и это были единственные гастроли маэстрины Арройо в текущем году. На следующее лето, по слухам, предполагалось полноценное турне по всем цивилизованным странам, включая Хину и два самых крупных княжества Белой Пустыни, с двумя разными программами и при участии нескольких протеже маэстро Пуриша, но... Но все это обещали только в следующем году. А сейчас оставалось либо успеть в Даэн-Рисс, либо довольствоваться кристаллами.
Ольга мимоходом подумала о великих музыкантах родного мира, для которых инструмент был, как любят выражаться писатели, продолжением собственных рук. Здесь, на Дельте, такие тоже водились, даже если не считать маэстро Эль Драко — любимого супруга Ольга все-таки привыкла причислять к гениям, просто "великий" в его отношении было явным преуменьшением. Бьянка Арройо была определенно из великих. Даже жаль, что Диего задержался на гастролях в Арборино и вернется в самом лучшем случае послезавтра. Определенно, ему было бы интересно послушать.
Ольга откинулась на спинку кресла и порадовалась тому, что все-таки купила цветы. Такую пианистку стоит завалить как минимум розами. Или ромашками, розы — это банально. Нет, ромашки любит Азиль, но она нимфа, она может любить хоть кактусы... Ольга хихикнула, представив себе ворох кактусов в горшках, скрывающий с головой приезжую маэстрину, и тут же спохватилась — не слышал ли кто? Неприлично же... Нет, вроде никто не обратил внимания. Так вот, цветы. Мистралийские маки, гибридный поздний сорт на срезку... да ну их к черту, эти технические подробности, даже его величество, когда музыку слушает, о них, наверное, не думает. Вот уж действительно — с кем поведешься, с тем и похмеляться будешь. Ольга переложила букет на другую сторону кресла в попытке сохранить лепестки неизмятыми и постаралась все-таки ненадолго о нем забыть.

Концерт неторопливо катился к завершению, и маэстрина Бьянка все чаще поглядывала краем глаза на худенькую блондинку в первом ряду. Маэстрина Ольга, переселенка, совладелица Погорелого театра и ученица Того-Самого-Маэстро-Карлоса. Бьянка, пожалуй, и хотела бы сказать, что сама не знает, зачем попросила продюсера при случае представить ее столичной знаменитости, известной не столько талантами, сколько подвигами и эксцентричным поведением. Хотела бы, но врать себе не привыкла: ей было необходимо взглянуть на женщину, расшевелившую Огонь Кантора. То, что маэстрина Ольга при этом еще и стала женой вышеупомянутого Кантора, было не так важно — хотя и занятно: в обеих известных Бьянке ипостасях бывший напарник о возможности брака высказывался столь же однозначно, сколь и отрицательно. И тем не менее...
И тем не менее Кантор был жив, женат и блистал на подмостках. Наверное, он был даже счастлив. А еще он, насколько можно было оценить по слухам и записям, совершенно не походил на прежнего безжалостного убийцу с ледяным взглядом; скорее уж маэстро Диего, актер Погорелого театра, напоминал самого первого себя — Эль Драко. Насколько вообще возможно сочетание слов "остепенившийся Эль Драко". Как будто все случившееся за последние шесть или семь лет вдруг перевернулось вверх тормашками и вывернулось наизнанку.

День, который ее собственную жизнь перевернул вверх ногами и к тому же хорошенько встряхнул, маэстрина помнила не особенно хорошо. А самого важного момента — момента смерти — не помнила вовсе.
Это уже потом объяснял ей брат Сезарио — монастырский мистик-целитель: при ранении в голову сам момент попадания меча или пули часто воспринимается как смерть. Субъективно, разумеется. И не менее часто выпадает из памяти "вследствие повреждения нервных волокон и чрезвычайно сильного сосудистого спазма, порождающих неврологическую патологию". Но объяснять что бы то ни было брат Сезарио начал неделе на третьей ее пребывания в обители, а до того девушка в основном спала — насколько это было допустимо. Впрочем, даже вопреки требованиям методики иногда было безопаснее и милосерднее усыпить пациентку, нежели оставлять ее мучаться в бессильных стонах или творить обезболивающее заклинание, рискуя передозировкой.
Как же его звали, этого деятеля незримого фронта, последнее задание бойца Саэты? Она не помнила. Человек, из-за которого девушка оказалась в ледяном потоке с пробитой головой, выпал из ее памяти начисто, со всеми званиями, приметами и особенностями подготовки к устранению. По мнению брата Сезарио, этого следовало ожидать, но для Саэты было внезапным осознание, что она может вспомнить все, кроме этого. Впрочем, может быть, это и к лучшему?
Был ли у нее напарник на этом задании? Должен был быть. Не могло не быть. Туда, где хотя бы теоретически может поджидать засада, обычно отправляют двоих — для надежности. В этот раз Саэта шла первой, значит, у напарника, кто бы им ни был, оставалась возможность укрыться или отойти. Саэта была уверена только в том, что напарником не был Кантор: так проколоться с ним было бы невозможно. Впрочем, Кантор и не взял бы на такое задание напарника. Да и место для работы выбрал бы другое.

Серые камни, дробясь, взлетают к низкому серому небу; за этим противоестественным фонтаном почти не видно короткой, яркой пороховой вспышки, породившей его. Зинн-мажор, тоника и кварта, торжественные аккорды в левой руке и мелкое рассыпное стаккато в правой, чуть диссонирующее на каждом третьем и пятом созвучии. Узкая дорога над обрывом разверзается почти под копытами коней, всадники тщетно дергают поводья и бьют шпорами, разрывая конские рты и раня бока. Кавалькада не успевает остановиться, задние врезаются в передних, край взорванной дороги не выдерживает — и жутковатый серо-бурый оползень катится в реку, то и дело вспыхивая мокрой краснотой. Быстрая холодная вода неглубока, и лишь каменные обломки сразу идут ко дну: люди и лошади бьются на перекате, переломанные ноги и руки не слушаются, перебитые кости торчат грязно-белыми зубьями чудовищных пил. Вспененный поток то краснеет, то вновь очищается, а с обрыва по оползню катятся все новые тела — и смертельно искалеченные падением, и почти невредимые.

Ничего этого, разумеется, не было — только сны о том, как то же задание выполнил бы другой. Всегда разные: обстрел кортежа большой группой, лазутчик с сюрикенами среди слуг, взорванная дорога... Боец Саэта почти ничего не знала о гномском обыкновении взрывать твердую породу при помощи пороха — пациентке Саэте рассказал о нем брат Пабло, младший повар и по совместительству "за все про все", объясняя отсутствие левой кисти и следы ожогов на лице. По-гномьи невысокий и по-человечески болтливый, он чем-то нравился Саэте. В разговорах с ним девушка забывала и о том, что не любит готовить, и о том, что рядом с ней посторонний мужчина. Впрочем, четвертьгном Пабло и не воспринимал ее как женщину, самое большее — как помощника, которого можно попросить "размешать вот это" и "нарезать вон то", напоминая этим товарищей из группы Гаэтано. Шинкуя укроп и распаривая зерна пшеницы, Саэта могла не думать ни о покинутых — потерянных, вероятно, навсегда — друзьях, ни о том, что она не успела даже подобраться к цели, получив пулю в голову раньше, чем увидела объект.
"Ты же бард", — удивлялся Пабло, — "разве толковый атаман барда на мокрое дело отправляет?"
Саэта шипела рассерженной кошкой и, нарезая очередной пучок зелени, орудовала ножом так, что гномовитый повар отшатывался и умолкал. Брат Сезарио, приставивший ее помогать по хозяйству "для восстановления двигательной функции и координации", только усмехался.
Он тоже был непрост, хозяйственный коротышка Пабло. Помимо того, что прежде монастыря он явственно успел погулять в разбойниках и не скрывал этого, у него было множество самых разных родственников, и фамилия его была Доннерштайн. Саэте фамилия казалась знакомой, но не более, и лишь после того, как брат Пабло упомянул "двоюродного дядюшку дона Мигеля, бывшего служащего береговой охраны", головоломка начала складываться. Доном Мигелем Доннерштайном звали веселого циркача, который — если только и это не привиделось ей в полубреду под передозировкой обезболивающих заклинаний — подобрал Саэту на каменистой отмели той самой горной речки, на берегу которой их с напарником встретила засада.
А объект, благородный дон-как-его-там, разумеется, ехал другой дорогой.
Такая засада, если рассуждать привычным образом, почти наверняка означала "крысу" среди парней полковника Сорди. Но рассуждать, разыскивать и доказывать предстояло другим: очень сложно удерживать в голове любые доводы, получив пулю в висок и падая с обрыва.

На том свете холодно. Так холодно, что крупная дрожь буквально сотрясает тело, отзываясь ноющей болью: как будто на голову натянули широкий обруч и постепенно сжимают его на лбу от виска до виска. Странно, что в обители смерти у нее остается тело, но богам виднее. Хотя почему тогда они спорят над ней? И о чем? Почему их тут вообще столько — разве она не должна попасть под руку к Бессмертному Барду? Впрочем, какой из нее бард теперь... Но и на владения Вечного Воителя не похоже, по крайней мере, она себе их представляла иначе — когда представляла... Вряд ли у него стояла бы такая кромешная темнота. Веки не поднять, как приклеило, но и сквозь них должен бы пробиваться свет — а нет ничего, только холод, темнота и вязкая неровная тряска, от которой болит уже не только голова, болит все, но застонать невозможно — в горло едва протискивается тоненькая струйка воздуха.
Может быть, это и не смерть? Но кто тогда так ожесточенно спорит над ней?

Цирковой фургон, подпрыгивая на ухабах, неторопливо катился на север. Саэта с перевязанной головой, плотно укутанная видавшим виды плащом, дремала, то и дело проваливаясь в беспамятство. Упитанный человек с добродушной физиономией сидел рядом с ней и то и дело вытирал лоб замурзанным платком. Он не собирался никого спасать, он просто спустился на отмель набрать воды, потому что спуск к реке был слишком крутым для лошадей и уж подавно слишком неудобным для мадам Катрин. И он таки набрал воды! После того, как он вытащил с мелководья незнакомое, но очевидно человеческое существо, поднял в фургон и устроил на ящике с реквизитом, он принес целых восемь ведер, да еще Хулио четыре, вместе вполне достаточно и для лошадей, и для людей, и незачем смотреть на него так, будто он растратил недельную выручку на пиво и копченых осьминогов! Ну да, он понятия не имеет, что за сеньориту он подобрал, и он совершенно согласен с Ровего, что просто так дыры в голове не появляются даже у самых симпатичных сеньорит, но не бросать же человека умирать в зимней реке?
— Да она и так помрет, — сурово отрезала мадам Катрин, фактическая хозяйка балаганчика. — Что ты ее выудил, что нет. А нам хоронить придется.
— А если к мистикам? — робко предложил дон Хосе.
Тощий супруг мадам Катрин был наделен тихим голосом, сутулой фигурой вязального крючка и неприметным лицом профессионального фокусника. Он довольно редко влезал в споры жены с остальными членами труппы, но все знали, что хозяйка к нему прислушивается. Мадам Катрин, однако, только хмыкнула:
— А платить им кто будет? И чем? У нас вторую неделю ни прибыли, ни прокорма!
Круглолицый дон Мигель только покачал головой, вздыхая украдкой. Неудивительно, что в этой труппе могут выжить очень немногие мужчины... Исидор женился на дочке лавочника еще в Элья-Бланке, Марито удрал после выступления в том веселеньком трактире — наверняка в слуги наниматься, даже Пабло, бывший разбойник, подался в мистики! Вот, кстати, Пабло... если отвезти найденку к нему — может, переймет по-родственному, без большого пожертвования? Обитель, конечно, мужская, но ведь не храм Мааль-Бли!
Мадам Катрин его даже выслушала. Не согласилась сразу, конечно, но и не отказалась.
В передней части фургона тем временем продолжался спор.
— Тащить ее с собой мы не можем, — проговорил акробат Эухенио. — Кони двинет, как пить дать. Толку, опять же, никакого, а заметут за милую душу. И добро бы мы хоть знали, за что заметут!
Ровего согласно кивнул. Как всегда, он был согласен с братом:
— Будь она не дохлая, можно было бы сделать номер со стрельбой, или в пару к Хулии поставить, две девки с ножа... ай! Да ты что, оглашенный!
— Я Хулио, — прошипел жонглер, — а ты придурок. Троллями траханый. Еще раз оговоришься — не так получишь.
Хулио демонстративно развернулся, глядя на дорогу, и чуть встряхнул вожжи. Ровего пожал плечами и, хотя ухо у него ощутимо вспухало, спросил вполне примирительно:
— Так что, в напарники эту найденку возьмешь?
Хулио задумался ненадолго и покачал головой.
— Не. Без мистика она не жилица. Не окочурится — так ослепнет, на кой мне такие напарники?
— А может, она и слепая сумеет? — не отставал акробат. — Ножи, там, кидать, а то и из пистолета?
— Отвали, — буркнул Хулио. — Если она профессионалка, то тем более лучше ее сплавить. Хер ее знает, чья она такая и кто по ее голову к нам припрется.
— Уймитесь вы, — вполголоса прикрикнула мадам Катрин, высовывая голову из-за занавески. — Будем сдавать мистикам. Если по дороге не загнется. Мигель, припоминай, куда там смылся твой племянничек.

Холодно.
Снег похож на череду резких пронзительных нот, как будто кто-то взял флейту-пикколо и дует в нее изо всех сил. Снег облепляет тело, проникая сквозь кожу, и внутри тоже становится холодно и сыро, словно внутренности растеклись в вязкую болотную жижу и теперь замерзают. Только правую руку и голову как в кипяток засунули; он плещется, окатывая кости, сочится сквозь глазницы, разъедает левый висок. Холодный страшный огонь, пожирающий зрение и сознание.
Пикколо не умолкает. Где-то около сердца в согласии с ней мерно ухает басовый барабан. Сердце, растекаясь подтаявшей болотной тиной, ноет в ритме старой леридской сарабанды.

— Входное отверстие пули расположено в правом виске, в нижней части теменной кости, на полпальца выше стыка ее с височной костью...
Ровный негромкий голос брата Сезарио звучал так, как будто его обладатель диктовал кому-то очень медлительному или попросту малограмотному. Впрочем, в какой-то мере так и было — невысокий мистик, переносивший на бумагу ход осмотра пациентки, писал довольно медленно, придерживая желтоватый лист культей левой руки в кожаном футляре. Если присмотреться, становилось видно, что к футляру крепится плоский пенал и несколько кармашков для перьев и карандашей, но перья и карандаши сейчас лежали на том же столике, что и бумага.
— Выходное отверстие — на левом виске, в нижней половине большого крыла клиновидной кости. Ниже входного отверстия на два пальца. Раневой канал сквозной, сегментарный. Вероятно, повреждены мышцы глазницы. Очевидно, контузия. Имеется опасность возникновения нарушений движения в области левого глазного яблока и века.
Не прекращая говорить, седоватый брат Сезарио собрал пальцы в щепоть над грудью пациентки и сделал неуловимое движение — как будто дергал занозу. В первый момент вроде бы ничего не произошло, но постепенно девушка задышала ровнее, напряженные плечи и руки чуть расслабились. Мистик кивнул, встряхнул пухлыми кистями и снова повел ладонью над коротко остриженной головой.
— Раневой канал закупорен сгустками крови, имеет место начальная стадия омертвения тканей стенок канала. Пуля в раневом канале не обнаружена, что позволяет сразу по окончании осмотра приступить к его очистке. Брат Пабло, отметь необходимость постоянного дежурства опытного целителя у этой пациентки.
Коротышка кивнул и, сменив перо на карандаш, приписал с краю листа несколько слов. Брат Сезарио почесал мизинцем выдающийся нос, но даже не повернул головы в сторону помощника.
— Далее. Общее состояние средней тяжести, осложнено легочной горячкой вследствие длительного переохлаждения. Закрытый смещенный перелом правых локтевой и лучевой костей. Переломы двух ребер. Трещина правой бедренной кости. Открытые воспаленные рвано-ушибленные раны правого плеча, правого бедра, правого бока, спины, левой голени. Вероятны ушибы внутренних органов. Да, брат Пабло, задал нам задачку твой родственник.
Однорукий помощник только пожал плечами: брат Сезарио не любил долгих разговоров во время работы. Молодая женщина, которую привез дядюшка Мигель, действительно являла собой очень непростой случай, но в последние пару недель у монастырских целителей работы было не так уж и много. А значит, нежданная гостья со всем ее длинным списком повреждений — хорошая возможность попрактиковаться.
— Молочные железы ампутированы. Детородные органы ампутированы. Полостная операция предположительно не требуется. Наблюдается чрезмерно выраженная соматическая реакция на прикосновения, что может свидетельствовать о перенесенном насилии либо о наличии душевного расстройства. Учитывая обстоятельства, сопутствующие передаче пациентки в нашу обитель, я предполагаю первое более вероятным. Брат Пабло, последние полторы фразы можете не записывать.
Пациентка дернула головой и застонала. Брат Сезарио нахмурился и снова собрал пальцы в сложный жест, подправляя лечебные заклинания.

Белая луна закатилась, в окна вовсю заглядывала Голубая. На подоконник кельи, отведенной Саэте, ложились ветки полузнакомого куста, отяжелевшие от гроздьев белых и сиреневых мелких цветов. Саэта не помнила, как называются эти кусты, хотя листья сердечками казались ей знакомыми. Впрочем, сейчас ей многое казалось знакомым, и многое она не могла назвать.
Позади были три недели неусыпного наблюдения мистиков, две операции на правой руке, десятки заклинаний и несколько дюжин склянок с самыми разными зельями. Позади были первые попытки понять, почему вдруг, прекрасно осознавая, кто она такая и где находится, она не может вспомнить самых простых вещей: какова на вкус земляника, как пишется руна "ар" и что это за знакомые кусты под окном. Руки, глаза, кожа помнили больше, чем разум. Объяснения брата Сезарио о возможном повреждении лобных долей мозга и приемах восстановления памяти и навыков тоже были уже позади.
Предписанные упражнения помогали медленно, но верно. Уже не приходилось то и дело закрывать глаза, давая им отдохнуть. Левое веко почти не дергалось... ну, по крайней мере, дергалось не каждый час, и левый глаз удавалось какое-то время держать действительно открытым. Понемногу получалось читать. А главное — получалось не рассыпать то, что удавалось восстановить в памяти.
Сиделку, впрочем, при Саэте пока сохраняли, поскольку ни сидеть, ни тем более ходить она еще не могла. Иногда эту роль брал на себя брат Сезарио, чьи сдержанно-равнодушные прикосновения почти не вызывали испуга, даже когда приходились ниже плеч и выше колен. Но лично наблюдать за пациенткой ему было нужно не каждый день, и чаще всего рядом с Саэтой оказывался однорукий коротышка брат Пабло. Монастырь постился, рук на кухне хватало, поэтому Пабло приходил с книгами, зарисовками, порой просто с доской и мелом, и то читал Саэте, вынуждая ее вспоминать, то разминал пальцы и показывал, как упражнять глаза. И незаметно подкладывал подушки под спину, так что однажды Саэта поняла — она сидит. По-настоящему сидит!
Смеясь, она попыталась бросить в гномьего внука мячиком, на котором разминала руку, но промахнулась.
— Хорошо! — расхохотался в ответ брат Пабло. — Завтра дюжину тебе принесу. Будешь вспоминать, как это делается!
Так прошло лето.

— О-ля-ля, а вот и я!
Саэта, вырванная из дремы этим жизнерадостным возгласом, изумленно заморгала. В келью буквально вкатился почти совершенно круглый человечек ростом едва ли выше брата Пабло, но определенно старше. Круглый дяденька улыбался до ушей и прижимал к груди потрепанную шляпу. И его лицо, и особенно голос снова казались Саэте знакомыми, но настолько смутно, что она впервые за время лечения засомневалась — а знала ли она его раньше?
— Позвольте представиться, прекрасная сеньорита! — провозгласил тем временем толстячок, видя замешательство дамы. — Я — дон Мигель Доннерштайн, клоун в цирке монсира Бертильона и беспутный дядюшка брата Пабло, что подвизается в этой достойнейшей обители!
Он раскланялся, собрав шляпой с пола десяток пылинок, и присел на краешек стула, на котором обычно устраивался его племянник. Саэта привычно прищурилась, рассматривая его.
— Брата Пабло здесь нет, — проговорила она, осторожно спуская ноги с кровати. Удобно все-таки дремать поверх одеяла, особенно если к тебе в любой момент могут войти! — Может быть, достойный дон поищет его на кухне или в скриптории?
— Он меня с кухни выгнал, — беззаботно отмахнулся клоун. — Велел здесь ждать, пока он управится, и носа в котлы не совать. А разве старый дон Мигель сует куда-то свой длинный нос?
Для большей выразительности он поддел толстым пальцем пуговку носа, не слишком выдающуюся на пухлом лице, как будто составленном из маленьких мягких подушечек. И тут все встало на свои места.
— Это вы меня спасли, — уверенно заявила она. — В конце Серебряной луны, на дороге Лерида Латераль.
Того, что произошло дальше, Саэта никак не ожидала: циркач смутился.
— Слишком громко сказано, сеньорита, — откашлявшись, проговорил он. — Я всего лишь выудил вас на отмели. Конечно, вы не похожи на русалку, но и я не очень-то подхожу на роль прекрасного принца, так что, полагаю, никаких сказочных канонов мы не нарушили.
— Вряд ли из меня вышла бы сказочная героиня, — тихо ответила Саэта. — Расскажите лучше, дон Мигель, что происходит там — снаружи?

Саэте снится дом в Лютеции. Тот самый, куда ее привезли после похищения. Он очень узнаваемо звучит во сне: ар-минор, ведущие басы, сплошные диссонансы и хроматика. Ей снится монсир Гастон, до ужаса похожий на первосвященника Сальваторе, настойчивые безжалостные руки, нарочито медленно расстегивающие ее одежду, блестящие ножнички, взрезающие лямки накладного бюста. Смех — вначале удивленный, потом откровенно издевательский. "Это ее муж так разделал? Зачем? Чтобы на мальчика больше походила? Интересно, куда он ее трахает?" Голос Кантора, очень спокойный голос, очень непривычный: "В ухо." И выстрел. Всего один.
Потом ей снится, что Кантора убили. Он попросился в охрану, попался, и его убили. Он идет по темному коридору навстречу Саэте, и правой руки у него нет почти по локоть, с обрубка капает кровь, смутным белым пятном проступает срез кости — как обломок клавиши рояля, кожа с лица свисает клочьями. Кантор не доходит до оцепеневшей Саэты, кажется, одного шага и падает к ее ногам бессмысленной кучей сочащегося кровавой жижей мяса.
Потом ей снится Гаэтано, тоже убитый, и это так грязно и страшно, что даже растормошенное бредом сознание милосердно отказывает.

Дон Мигель давно попрощался и отбыл — "он и не собирался ночевать в обители, что вы, сеньорита, просто у цирка дневка неподалеку, вот он и воспользовался случаем, чтобы навестить племянника — ну и вас тоже, хотя, конечно же, он не мог знать, самое большее — надеяться..." и так далее. Большая часть того, что он рассказал, относилась к области слухов — чего и следовало ожидать. Особенно невероятно звучали подробности битвы при Кастель Агвилас — зомби, летающие осадные башни, драконы в Арборино, демон-главнокомандующий, подстреленный безымянным стрелком... Последнее, впрочем, на слух Саэты звучало совершенно естественно: Кантора невозможно смутить рогами, крыльями и прочей демонской атрибутикой — враг есть враг. Почему она была уверена, что демон там действительно был, и что подбил его именно Кантор, Саэта не смогла бы убедительно объяснить. На удивление брата Пабло она только пожала плечами:
— Это же Кантор. Он всегда такой.
Точно так же удивили Пабло и не удивили ее рассказы о короле, которым недавно обзавелась Мистралия — его величестве Орландо, втором этого имени. Нет, она ничего не знала о королевском происхождении товарища Пассионарио, да и о том, что он полуэльф, до нее доходило больше слухов, чем достоверных сведений, но... Лето уже по самую маковку полнилось чудесами самого разного толка, и каждое новое казалось почти закономерным. Действительно, король в лице товарища Пассионарио, полуэльфа, барда и мага, отрастивший себе новое ухо — что может быть естественнее после воскрешения смертельно раненой, милосердия случайных прохожих и демона во главе вражеской армии?
Разве что новая война.
Но о том, насколько точно она угадала, Саэте предстояло узнать почти через полгода. А пока она училась ходить, опираясь только на трость, плести смешные петли из тонкой бечевки и чистить тарбу. К началу Серебряной луны брат Сезарио обещал допустить ее к органу монастырского храма, и она сгорала от нетерпения, напевая себе под нос то, что пока еще не могла сыграть.

Беда всегда случается внезапно. Когда пропала магия, в маленькой горной обители к этому никто, разумеется, не был готов.
— Хорошо, девочка, что тебе уже не нужен мистик-целитель, — горько усмехаясь, повторял резко постаревший брат Сезарио. — Не знаю, за что и зачем нам это испытание, но...
Он опускал голову и уходил в храм. Чувствуя себя ослепшим без привычного дара, он молился часами — практически все время, когда не был занят переустройством хозяйства. Брат Пабло молился тоже, но священные слова, произносимые над воротками арбалетов и затворами винтовок, звучали непристойной бранью. Бывший разбойник был уверен, что с исчезновением магии проблемы только начинаются; Саэта и несколько братьев из бывших солдат не могли с ним не согласиться. Однако провидцев среди них не нашлось, и, когда на исходе Голубой луны под стены обители пришли нежеланные гости, братья уже были готовы к осаде, но еще не были готовы умирать за веру.
Сутками позже, кое-как отбив первый натиск и спешно уходя выше в горы, они все еще не хотели умирать за веру. Больше того, теперь они точно собирались выжить. Саэта, хромая в середине жидкой колонны с одной из двух монастырских винтовок за спиной, торопливо соображала, далеко ли отсюда до любой из старых засидок.
Брат Сезарио плакал, а его руки привычно двигались, зашивая рану.
Пока другие отстреливались со стен обители, он успел собрать иглы, шелк, спирт, полную сумку немагических — а значит, не бесполезных — лекарств. При помощи верного Пабло он успел собрать и распределить по братьям еду и одеяла. Даже настоятель, престарелый брат Санчо, не пострадал при уходе из обители, насколько это возможно для девяностолетнего старца. Но сейчас, пинцетом вынимая мелкие обломки ребер, имея вместо обезболивания сложенный втрое ремень, он чувствовал себя бесполезной тупой колодой, не способной помочь пациенту ни на кончик пальца. Без магии брат Анхело останется калекой, даже если не умрет от заражения крови. А магии взять негде.
Впрочем, все это — не повод прекращать работу. А брат Анхело — хороший мальчик, совсем молодой, но терпеливый. Он понимает, что если сейчас разрезать разбитый бок по живому и вычистить то, что накопилось под багрово-синей, быстро набухающей опухолью — то у него есть шансы. Падать аккуратно, конечно, не умеет, но это дело наживное, падать он еще научится.
Брат Сезарио что-то говорил, резал, промывал, а по круглым щекам катились слезы.
— Брат Пабло, мне кажется, я знаю, что делать.
Голос Саэты звучал несколько неуверенно: будучи в этом отряде лучшим воином и самым метким стрелком, она все-таки ощущала себя опекаемой гостьей. Но брат Санчо был дряхл, брат Сезарио был занят ранеными, а брат Пабло не мог решать все в одиночку. И если сейчас не найти выход из положения, через какое-то время чужаки под знаменем с крылатой лошадью найдут их самих.
— Брат Пабло. Отсюда можно дойти до нашей старой базы... не основной, конечно, до засидки, я объясню, как. Даже если товарищ Пассионарио, то есть его величество, окопался в другом месте, там будет кто-то дежурить.
Бывший разбойник хитро прищурился.
— Ваша база... товарищ Саэта? Из какой партии ты была?
— Боец Саэта сражалась за Партию Реставрации, товарищ командир, — усмехнулась Саэта. — Когда ты придешь на базу, скажи тем, кто тебя встретит, что у тебя письмо для… Да, для графа Гаэтано. А ему скажешь, что от бойца Саэты. Но только ему.
Брат Пабло поскреб пятерней бритый затылок:
— Почему именно письмо? Его же могут отобрать... да я его попросту потерять могу!
— Он знает мой почерк, — отрезала Саэта. — Собирайся, идти тут дня два. А я пока напишу.
— Но почему ты уверена, что они вообще живы?!
Саэта не ответила. Она хотела бы сказать — "Это Пассионарио. Он всегда выкрутится," — но сомневалась, что прагматичный брат Пабло ее поймет.

Саэта догадывалась, что товарищи давно считают ее мертвой, и совсем не была уверена, что ее руку узнают, а потому позаботилась включить в письмо кое-какие упоминания, понятные кроме нее самое большее троим, двоим из которых письмо было адресовано. Пожалуй, она была готова даже к тому, что товарищ Торо при встрече обрызгает ее святой водой и прочтет полагающееся "Изыди" — или что там проделывают христиане для изгнания нечисти. Но вот к тому, что Гаэтано, увидев ее, схватится за сердце и ему срочно потребуется помощь неизбежного брата Сезарио, Саэта готова не была. Хотя, конечно, все обошлось, и уже через полчаса они сидели в укромном углу и говорили, говорили...
Ей пришлось рассказать о том, кто ее подобрал, кто и как лечил — на этой части истории Гаэтано уважительно покосился в сторону отнорка, где разместились монастырские гости, — и подробно отчитаться о самочувствии и восстановленных возможностях. Она узнала о коронации товарища Пассионарио и о его свадьбе, о подвигах Кантора при Кастель Агвилас и о возвращении Эль Драко, о том, кто их нынешний враг и чего он добивается. Узнала она и о собственных поминках, если, конечно, это можно так назвать. Саэта и до того почти не сомневалась, что напарник по последнему заданию выжил и доложил о провале, но реакция Кантора ее все-таки удивила. Хотя, наверное, она и это сумела бы понять до конца, будь у нее время. Но сейчас отведенные на отдых два часа заканчивались, и надо было решать, что делать дальше.
Основная база партизан во главе с королем располагалась действительно на старом месте, но прямо сейчас дотащить туда полтора десятка человек, непривычных к горным походам и в большинстве своем немолодых либо раненых, было непредставимо. Гаэтано и брат Сезарио, коротко посовещавшись, решили пока устроить здесь запасной госпиталь, поскольку это в любом случае было нужно. Гаэтано пообещал прислать постоянную охрану. Он собирался уйти обратно еще до полуночи, и Саэта, поколебавшись, попросила разрешить ей остаться. Если возможно — под личиной Сальвио Арройо, "стрелка и контрабандиста", самой удачной из ее мужских личин.
Не сразу и, возможно, не до конца, но она призналась себе, что не готова встретиться с теми, с кем еще год назад сражалась плечом к плечу. Они любили ее, как умели, они берегли ее, насколько было возможно, но они привыкли видеть товарища Саэту сильной и уверенной — и она привыкла быть рядом с ними сильной и уверенной. Гордость не позволяла ей вернуться и быть помехой, больше тяготить, чем помогать. Здесь же, на запасной базе, она была нужна, и то, что от нее требовалось, было ей по силам.
Потом, когда и эта война закончится, она придет к Гаэтано и останется рядом с ним надолго. И обязательно снова будет играть. Обязательно! Но сейчас каждый должен делать ту работу, которую может.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Саэта проводила Гаэтано и его сопровождающих до ближайшего перевала. На прощание граф согласился пока никому не рассказывать о ее возвращении — под честное слово, что она не будет нарываться и постарается дожить до мирных времен. Правда, Саэта не слишком хорошо помнила, что такое эти мирные времена. Но очень надеялась, что у нее будет возможность это вспомнить.

Впрочем, ночь, на которой эти мирные времена окончились, самую страшную ночь в своей жизни, Саэта помнила даже слишком хорошо. Гард-минор, септаккорд, квартсептаккорд и разрешение в малую тонику. Литавры в фоне и бас-барабан. Черный, черный и багровый.
Ее почти не насиловали — кажется, всего по разу в самом начале, и потом вдвоем, когда близнецам Сальваторе захотелось одновременно и глядя друг на друга. Это их страшно забавляло и возбуждало — трахать плачущую женщину, глядя в смеющееся зеркало. Рот ей не затыкали намеренно, оставив возможность кричать и молить о пощаде. И она кричала. Жалобно, захлебываясь словами — когда сыновья первосвященника наслаждались соприкосновением членов внутри ее тела. Пронзительно, по-звериному — когда, насытившись ею, они принялись друг за друга, растянув ее на полу и засунув в лоно горящую свечу. Почти беззвучно, исходя на хрип — когда на смену огню и воску пришли ножи и каждому движению Сальваторе в теле любовника отвечало движение металла в ее теле. Они смеялись и стонали от наслаждения, а она, не в состоянии уже ни кричать, ни хрипеть, теряла сознание и снова приходила в себя, понукаемая болью. Она уже не видела ни лиц своих мучителей, ни орудий в их руках — все затянула багровая пелена, — когда скольжение лезвия внезапно прервалось, и на изрезанную грудь шлепнулось что-то увесистое, обрызгав лицо.
Почему-то именно лицо насильники оставили нетронутым.
А выстрелов она не услышала.

Гаэтано вынес ее оттуда на руках, сбивчиво и безостановочно шепча нечто успокоительное ее растерзанным останкам, завернутым в плащ и почему-то все еще живым. Ему советовали "добить несчастную", он отмалчивался, потом наконец огрызнулся — в исключительно приличных выражениях, подобающих в присутствии юной дамы, но достаточно зло, чтобы советчики умолкли. Кажется, Гаэтано называл ее чужим именем. Кажется, это было имя его дочери. Впрочем, нельзя быть уверенной, что она не додумала это после — слухи до нее долетали, и два или три раза, забывшись, он действительно обращался к ней — Палома.
Теперь, когда война закончилась, Гаэтано снова был готов нести ее на руках, и, похоже, искренне хотел этого, но она жаждала идти сама. Спотыкаясь, опираясь на руку названого отца, то и дело возвращаясь по собственным следам — но сама. И при этом нельзя было не оказать уважения его любви — безнадежно отцовской и совершенно взаимной. Выправляя ей новые документы, Гаэтано настаивал на том, чтобы записать Саэту своей незаконной дочерью — со всеми правами признанного графского бастарда, — и она не стала противиться: его это радовало, а ей было не так важно. Кроме прочего, новый статус Саэты — теперь Бьянки Арройо — давал объяснение тем, кому нужны были объяснения, и вообще упрощал многое. Очень многое.
Гаэтано привез ей рояль и звукоизолировал эту часть дома, чтобы она могла заниматься в любое время и столько, сколько сочтет нужным, не привлекая лишнего внимания. Гаэтано согласился не выводить ее в свет и не представлять ко двору, объясняя нелюдимость обретенной дочери строгим воспитанием и перенесенными за последние годы тяготами. Гаэтано уступил ее просьбам и действительно никому не рассказал о ее возвращении, даже Кантору; больше того — он уговорил на это тех немногих, кто знал о ней. Гаэтано мечтал сделать Саэту счастливой, найдя в ней замену погибшей Паломе, и она могла только принимать его внимание и его подарки. Она не знала, как еще доставить ему радость. По счастью, было немало других дел, требовавших его участия и занимавших его время. Как подобает почтительной дочери, Саэта не вникала в них без приглашения, посвящая занятиям дни напролет. Она хотела вернуть себе музыку.
И постепенно у нее получалось.
Гаэтано приходил послушать ее по вечерам, отдыхая от политической мути и прочей деловой суеты. Он почти бесшумно возникал в дверном проеме, пересекал комнату, садился в кресло у окна и надолго замирал, с одинаковым интересом внимая упражнениям на беглость кисти и вдохновенным импровизациям. Порой это длилось по нескольку часов. Иногда музыкальный вечер незаметно переходил в негромкий откровенный разговор, но чаще оба молчали: за Гаэтано говорило его внимание, за Бьянку — ее музыка.
После очередного задушевного разговора, проросшего из вариаций на тему известнейшей "Ностальгии" Гальярдо, Саэта — маэстрина Бьянка — поняла, что действительно всерьез думает о возвращении на сцену.

Продюсер, которого нашел Гаэтано, справился даже с вопросом, пугавшим Бьянку-Саэту больше всего — вопросом концертного платья. Он отыскал где-то музейного художника, неведомо как пережившего все гражданские войны вместе с королевским музеем, и тот нарисовал больше десятка эскизов под позапрошлый век: высокие воротники, широкие распашные юбки и корсеты, любую женщину выше талии превращавшие в доску. О да, такие платья Саэте было совсем несложно носить, тем более, что вне сцены никто не мешал маэстрине одеваться так, как она привыкла. Для сцены, конечно, были пошиты и несколько костюмов с широкими брюками и поясами-патронташами, но это все-таки была заготовка под программу, которую Бьянка только начинала писать. И даже классовая прическа почти не мешала. По правде говоря, к челке — и даже к платьям — девушка привыкла куда быстрее, чем к самой мысли о публичных выступлениях. И все же — это была музыка, музыка, а значит — это была жизнь.
Гаэтано смотрел на нее и улыбался. Он понимал, что ему удалось задуманное, и был счастлив.

Ар-мажор, виолончель и рояль, стаккато в правой руке, мягкие волны в виолончельной партии. Сегидилья болерас, переложенная на непривычные для такой музыки инструменты. Первый выход на сцену в единственном концертном зале Аррехо — он же театр, он же городской зал собраний. Первый выход на сцену столичной консерватории, дуэт со скрипачкой Ампаро Саласар, когда-то учившейся тремя курсами старше Бьянки. Первые гастроли, Ортан, Даэн-Рисс...
Даэн-Рисс?!
Кантор?!
А, была не была. Хватит прятаться.

— Вот так, — улыбнулась маэстрина Бьянка. — Думаю, мне не нужно просить вас не ревновать, маэстрина Ольга. Ваш муж навсегда останется самым близким моим другом, но я никогда не захочу ничего иного. Вы понимаете.
— Понимаю, — кивнула Ольга и улыбнулась в ответ. — Он не очень много о вас рассказывал, но мне показалось, что он очень дорожил вами. Он должен вот-вот вернуться с гастролей. Собственно, он должен был вернуться еще вчера, но Орландо попросил выступить еще раз. Может быть...
Ольга запнулась, глубоко вдохнула и договорила:
— Бьянка, вы не хотите с ним увидеться?
Саэта на мгновение зажмурилась от неожиданности. То, чего она боялась больше всего, соглашаясь на эту поездку, закономерно встало перед ней. Не могло не встать. Можно было назваться "бойцом Сальвио", прятаться от Орландо и Аквилио, но Кантору ее рано или поздно выдаст музыка. Даже если она сумеет скрыться и от него.
— Я боюсь, — честно призналась она.
Сердце колотилось так, будто собиралось выпрыгнуть через горло.
— Но вам обязательно нужно встретиться! — Ольга всплеснула руками. — Пожалуйста, маэстрина Бьянка, не отказывайтесь! Я сообщу ему, он завтра же приедет, вы понимаете, он все бросит, если только узнает, что это вы!
Бьянка-Саэта слегка побледнела и вскинула на Ольгу внезапно испуганный взгляд.
— Нет-нет, не говорите ему!..
Она чуть прикусила губу. Опустила глаза. И наконец решилась.
— Впрочем, пусть. Скажите ему, что я здесь еще четыре дня, и я буду рада его увидеть.