Хорошая девочка Ченгеле Чонка

[firnwen]

"Летчики". Примерно апрель 1944 года. Около полугода от начала Мировой войны.

Через много-много лет Ченгеле Чонка уйдет в отставку в звании майора. Через много-много лет Ченгеле Чонка внезапно сменит должность инструктора летного училища на должность заместителя директора школы-интерната по воспитательной работе. Через много-много лет у нее будет восемь племянников и племянниц, половина из которых - приемные в своих семьях.
А пока Ченгеле Чонка бредет по обочине, прикрывая лицо краем большого дырявого платка, и из-под длинной чужой рубашки неприлично торчат обожженные известью коленки.
Иногда ей кажется, что она идет быстро, быстрее только бежать, но бежать она не может - болят ноги. С подводы с сеном ее ссадили еще утром, но это неважно, потому что по эту сторону леса и терновых пустошей уже нет пруссаков, и моравов тоже нет. А значит, даже если она откроет лицо - а на ближайшем посту ей придется это сделать - в нее никто не выстрелит только за смуглую кожу и горбатый нос, или за то, что документов у Ченгеле нет.
Документы остались у пруссака в серой форме с черными орлами, который пришел за семьей Чонка. У него, наверное, много чего осталось, Ченгеле и ее родители ушли из дома в чем были. Зачем пытаться что-то говорить, кричать, бежать, если понятно, куда и зачем их повезут? Отец открыл было рот - и закрыл, голову уронил на грудь. В соседнем дворе тетка Билге, усманка и жена усмана, загоняла детей домой, обещая им, "если будут хорошими", дать пирога к ужину - и никакой пришлый пруссак с орлами не смог бы отличить троих Чонок от остальных семерых, родных детей Билге Асфандияровой. Только бы сами не стали рваться к родителям и старшей сестре, звать...
Не рванулись. Не поняли, что происходит. И хорошо.
Асфандияр - мужик дельный, даром что лавку держит и вином брезгует. Не выдаст.
А что страшно - так помирать, говорят, всегда и всем страшно. Если ты не витязь Магор, который со смертью в облавные шашки играл и жену свою выиграл, а побратима не сумел.
Мать плакала всю дорогу, пока ехали в душном темном кузове и пока шли между прочих таких же к брошенным водоотводным рвам. Конвоиры - частью пруссаки, частью моравы - смотрели на нее и смеялись. Отец губы кусал, понимая, что вся беда - в нем, Дако Чонке, не будь он рома - Мартику-мадьярку, может, и не тронули бы. А может, и так бы не обошлось, потому что мадьяры весь век, сколько ни есть, грызутся с кем только можно и не можно, и даже пруссаки, по слухам, их боятся, не то что моравы. А он - всего лишь "неблагонадежный элемент". Ге-не-ти-чес-ки. Ченгеле шла между ними, как в детстве, жмурясь - только бы не смотреть на этих страшных будничных людей в сером, не закричать в голос, нельзя, не сейчас, не при них...
Дако успел дернуть дочь за руку, роняя ее в ров за миг до того, как рухнуть туда же самому, уже убитому.
То, что было потом, было не сразу и помнилось Ченгеле вспышками. Жгучая боль в шее, плечах, спине. Темнота. Скользкое, липкое, холодное под руками, под щекой, под коленями. Осыпающийся край рва в пальцах, ветки, сухая прошлогодняя трава - новой здесь расти еще рано. Шаги, заставляющие замереть и затаить дыхание прежде, чем разум подсказывает - ров наверняка должны охранять. Вот шаги умолкают, щелкает затвор... и ничего не происходит. Кто-то с оружием стоит чуть не над ее головой, молчит и трудно, простуженно дышит, а потом сплевывает и уходит прочь.

Немногим позже, при свете следующего же дня, рядовой вспомогательных войск армии Западной Федерации Мартин Беранек будет объяснять своему капралу:
- Да разве ж разобрать в такой темени, падальщик туда лезет или падаль оттуда? Не видел ничего толком, потому и не стрелял. А только ж если недостреленный кто, так за собаку або лису не сойдет, человеки - они крупнее.
Капрал не станет разбираться ни с выжившим из ума моравом, ни с тем, кто доложил о подозрительных шорохах. Два наряда на разгрузку дров каждому - и чтоб не видно, не слышно было.
А Ченгеле, которую рядовой Беранек так старательно спутал с лисой, проснется в леске за добрых шесть часов пешего пути от родного поселка, ногами в луже, и искать ее никому не будет нужно. Разве что тетка Билге, уложив детей спать, поглядывая на мужа, будет тосковать вечерами - мол, нашелся бы и на Ченгеле хиджаб, что ж она так не вовремя домой торопилась с одолженной крупой...


Росицкий вокзал был шумен и ярок настолько, что у Ченгеле кружилась голова. Если бы кто-нибудь сказал ей сейчас, что все это многолюдье - несколько десятков человек, по большей части усталых молчаливых солдат, - она бы не поверила. Взялось же откуда-то платье, в которое Ченгеле сейчас одета, слишком просторное и оттого норовящее сползти с плеча - значит, где-то здесь есть женщины, и вон те яркие пятна в общем круговороте, несомненно... Ченгеле мутило, несмотря на съеденный "резервный" паек, и больше всего она боялась вывернуть этот паек, этот горячий суп и сладкий чай, на чистое платье и мытый пол вокзала. Вокзал - это такой большой гостевой дом, а в доме полы дочиста мытые, верно? Кто бы по ним ни ходил. Очень хотелось спать, но до поезда спать было нельзя. Никто, конечно, не запрещал, но если она уснет, ее же придется нести на руках, как маленькую...
Сержант Ганев, седеющий кряжистый белагор, провел ее на перрон, усадил на лавку, потрогал лоб и сердито покачал головой. Ченгеле встрепенулась: негоже сердить такого хорошего человека, который так заботится, вот - платье нашел, еды дал, везде проводил... тем более, он даже старше отца, хоть и велел себя звать дядькой Димитром... она сейчас перехочет спать, вот прямо сейчас-сейчас!
- Сама понимаешь, товарищ девочка, здесь тебя оставлять никак не можно, - говорил тем временем сержант, через слово закусывая соломенный с проседью ус. - В поезде я тебя устрою, в Рошели проводник высадит, а интернат там от вокзала недалече, подскажут. Если уж ты сюда дошла, там и подавно разберешься. Ты бумагу-то не потеряй, товарищ девочка, она тебе сейчас - самый документ! И за подорожную, и за паспорт...
Ченгеле бессмысленно кивала, стараясь не комкать в руке "бумагу" - справку беженца, которую выдали ей здесь же, в росицком комендантстве, полчаса назад. "Чонка, Ченгеле Даковна, 1928 года рождения, мадьярка," - значилось там. - "Беженка с оккупированной территории (пос. Терновое). Сирота. С собственных слов Чонки Ч.Д. записано верно. Справка дана для проследования в интернат г. Рошели."
Что такое интернат для военных сирот, Ченгеле объяснили еще в комендантстве. Ченгеле и там исправно кивала, запоминала и обещала себе подумать надо всем услышанным потом - в поезде. Но в поезде она уснула, едва только дядько Димитр - сержант Ганев - уложил ее на полку, и проспала почти сутки. А потом в разговоре попутчиков промелькнуло такое, что больше ни о чем не думалось, пока поезд не дотащился до места назначения, и худая девочка-подросток в чужом платье не остановилась у ворот Рошельского летного училища:
- Здесь воевать учат?!


- Мадь-яр-ка... - очень раздельно и очень задумчиво проговорил товарищ майор Скорец. - Это мне, значит, тебя против закона брать...
Ченгеле вскочила.
- Против закона?! - задыхаясь, выкрикнула она. - А в ров - по закону?! Летать не возьмете - в пехоту пойду! В партизаны, куда возьмут, только бы взяли! Динамита украду и на рельсы, этого-то мне никакой закон не запретит!
Совершенно захваченная обидой и подступающей истерикой, она не заметила, как открылась и закрылась дверь, и умолкла только тогда, когда на плечо ей легла широкая незнакомая ладонь.
- Динамита - и на рельсы? Интересное желание, товарищ... девушка, - прогудел незнакомец, разворачивая ее к себе.
Был он невысоким и худым, и через левый глаз тянулась черная повязка, а от правого разбегались морщинки. "Как у бати..." - подумала Ченгеле и шмыгнула носом. Одноглазый кивнул - не ей, чему-то в своих мыслях, - и подтолкнул обратно к стулу.
- Ты садись, товарищ... как тебя по документам?
- Нет у нее документов, - так же раздельно буркнул товарищ майор Скорец. - Назвалась Ченгеле Чонкой.
Одноглазый кивнул.
- Значит, Ченгеле Чонка, без документов, но с химическими ожогами... по имени судя, мадьярка? А я майор Ворвич, заместитель товарища начальника по учебной части. Рассказывай сначала, товарищ Ченгеле, а то я недослышал.
Ченгеле вспыхнула, но послушно начала рассказывать. Почему-то ее очень смущало то, что майор Ворвич сходу заметил обожженные плечо, руку и шею. Сейчас это очень мешало говорить, даже больше, чем сами пережитые события. На середине рассказа, дослушав до болотца и первого встреченного патруля, Ворвич жестом прервал ее и повернулся к начальнику училища:
- Товарищ командир... выйдем на минутку.
Ченгеле еще не знала ни того, ни другого, и не могла оценить потяжелевший голос и нехороший блеск единственного глаза Ворвича. Тем более, что к ней он повернулся почти с улыбкой.
- Ты вот что, товарищ Ченгеле... подожди малость, нам с товарищем начальником потолковать надо. Кипяток в самоваре, кружки вон там. И вот, шоколад, - неловким жестом разучившегося фокусника он извлек из кармана начатую плитку. - Не побрезгуй - трофейный...
Ченге молча кивнула, развернула шоколадку и надкусила. Дурацких вопросов вроде "это все мне?!" она давно научилась не задавать. Дверь закрылась, и секундой позже из-за нее донеслось басовитое и очень спокойное:
- Товарищ командир, вот если ты эту девочку не возьмешь, я тебе совершенно неуставно дам в морду. Тебе так трудно ее ромкой записать?
Ченгеле торопливо встала и налила себе кипятку. Подслушивать и вообще нехорошо, а такие разговоры - тем более. Даже случайно. Товарищ майор Ворвич, наверное, не виноват, что у него даже шепот - стены сносить впору.